Повесть о братьях Тургеневых
Шрифт:
– Мы так боимся жестокости царя и так радуемся возможности помочь изгнанникам, что я была бы рада, если б вы мне разрешили хоть чем-нибудь быть вам полезной.
Александр Иванович был удивлен и тронут. Он не предполагал, что брат Николай станет предметом внимания и такого большого сочувствия в доме сухого и строгого Кювье. Он решил обратиться к Дювоссель с просьбой указать, кто мог бы исправить французский язык оправдательной записки брата. Пока Дювоссель собиралась ответить, Мериме осторожно обратился
– Если б вы разрешили мне быть вам полезным, я немного знаю французский язык.
Сухое и холодное лицо Мериме вдруг оживилось внезапной улыбкой. Тургенев поблагодарил. Он с удивлением взглянул на это преображение. Большой, чрезвычайно уродливый нос, глаза свинцового цвета, огромный лоб с большими выпуклостями – все было чрезвычайно некрасиво, но улыбка сделала лицо почти привлекательным.
«Он любезен, этот француз, – думал Тургенев, – но черт его знает, какие у него политические взгляды».
– Благодарю вас, – еще раз повторил он, обращаясь к Мериме. – Тут ведь нужен знаток юридических терминов.
– Но ведь я юрист, я окончил юридический факультет, – сказал Мериме.
Кювье через стол спросил:
– Почему литератор Мериме рекомендуется в качестве юриста?
Тургеневу не хотелось, чтобы Лабенский слышал его ответ. Он сказал:
– Мне нужен редактор юридического документа.
Кювье кивнул головой, казалось, понял, в чем дело, и, вынув из жилетного кармана маленькую визитную карточку, написал на обороте несколько слов и через соседа передал Тургеневу.
Академик Кювье просил адвоката Ренуара оказать всяческое содействие господину Тургеневу.
Пробило двенадцать часов. Ночной Париж только что начинал жить. У Кювье за столом сменили свечи. Слуга в зеленой ливрее со знаками Ботанического сада в петлицах внес шампанское. Под громкое хлопанье пробок в комнату вошел новый гость, встреченный восклицаниями и насмешками. Это был довольно грузный высокий человек с круглым, красным лицом, темно-каштановыми, почти черными, волосами и такими же бакенбардами.
– Господин Бейль всегда является перед зарей, – воскликнул один из гостей.
– Это хорошо, – ответил вошедший. – Самые лучшие звезды появляются на небе перед зарей. Но, по-моему, сейчас всего только полночь. У кого-то часы идут слишком вперед.
– Это лучше, чем отставать, – заявил Мериме.
– Верно! – ответил Бейль, садясь и сразу беря большой бокал шампанского. – Но уже давно французские часы показывают четыре, когда на небе восемь. Я только что от госпожи Ансло. Ее супруг защищает классический театр, так что остается пожалеть о неудаче его рождения. Он опоздал родиться ровно на сто лет...Клара, по вашему адресу там были колкие замечания.
– Какие, барон Стендаль? – спросил Мериме, к которому относились последние слова
– Вам не могут простить «Театра Клары Гасуль». Ваши испанские комедии разрушают чинное спокойствие благонравного французского театра. А тут еще господин Гюго написал драму, в которой герои перескакивают из эпохи в эпоху, в которой ничего не осталось ни от единства действия, ни от единства времени, ни от единства места. Аристотель и Буало отправлены к черту. Корнель и Расин ворочаются в гробу. Но, увы... и Шекспир не торжествует.
– На вас трудно угодить, дорогой Бейль, – сказал Мериме, – вы, автор «Романтического манифеста», наносите ущерб репутации лучшего романтика – Гюго.
– В спорах Гюго и классиков я на стороне Армана Кареля. Когда газета «Националь» ругательски разругивает господина Гюго с компанией неудачных школьников, я на стороне Кареля. Редактор «Националя» лучше вздорного литератора с трескучими фразами. Нам нужны не стихи, а драма с прозаическим диалогом, драма, способная разбудить общество, испорченное героями прилавка и биржи.
Лабенский подошел к Тургеневу и сунул ему маленькую книжку Кампера о тайных обществах.
– Тебе полезно будет это прочесть, – сказал Лабенский. – Ты не веришь в виновность брата, а между тем Кампер прямо доказывает, что петербургские события четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года были прямым следствием общего карбонарского плана.
Тургенев покачал головой и сказал:
– Не верю. Я покажу тебе дневник моего брата. Ты увидишь его отношение к тайным обществам. Он писал, чтотайные общества невозможны в России.
– Покажи, покажи, – сказал Лабенский и отошел от Тургенева, ворча: – Ну что ломается? Известно, что Николай Тургенев в Эдинбурге сжег все свои дневники!
Александр Иванович задумался, повторяя про себя:
"Хорошо, что я не дал брату сжечь свои дневники двадцать пятого года. Все у меня. Сейчас из Николая не выжмешь ни строчки. А оставшихся бумаг я ему не отдам!"
Разошлись под утро, Бейль шумел по лестнице настолько, что Кювье, провожая гостей со свечкой, просил не будить соседей. Бейль кричал, обращаясь к Мериме:
– Король Карл Десятый объявил смертную казнь за святотатство. Он предписал смещать с должностей всех некатоликов, занимающих ответственные посты. Начинается «новая борьба с гугенотами». Ждите Варфоломеевской ночи!
Он стучал тростниковой тростью по перилам и, весело хлопая Мериме по плечу, говорил:
– Молодец, Клара! Но не слишком ли много риска? В наши дни, когда Карл Десятый готовит Варфоломеевскую ночь ради восстановления феодальных прав дворянства, писать такие книжки, как «Хроника времен Карла Девятого», опасно, дружок!