Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Я вспоминаю, как давил меня город, как я, простой деревенский человек, тосковал по просторам полей, отзывчивым, нехитрым, близким людям. Не скрывая злобы, я начинаю позорить его. А в уме неотступно стоит: плохо там, тесно, неуютно, люди злы, жестоки, часто несправедливы, но все ли? Не в городе ли ты осмыслил жизнь, не городские ли люди научили тебя уму-разуму?.. Не побудь там, ты исчах бы в батраках у таких, как Созонт Шавров, как собака, замотался, опаршивел бы в их цепких лапах...
Это раздражает,
– - Хорошо, Мотя, там, где нас нету!..
– - Отчего же, Вапя, люди бегут туда? Неужто все глупые? Стало быть, не все плохо...
Вечер потух. С полночи потянуло прохладой. Трава покрылась росою.
Скрипят и хлюпают втулками колеса, ржут лошади. Сзади поет гармоника, визгливо смеется баба: ее, очевидно, щиплют; кто-то свистит на собак.
Все под грушею, под зеленою,
Ой, лели, лели, лей-ели...
Да жена мужу все корилася.
Слабо, неуверенно, как огонек, вспыхнув, песня так же быстро обрывается. Слышен только сап лошадей, хлопанье кнута, смех бабы.
На колени она становилася,--
неожиданно подхватывают песню с другого конца обоза.
Медленно шелестит рожь; резко взмахивая серыми крыльями, почти касаясь ими матово-зеленых, влажных колосьев, сверху вниз, снизу вверх, толчками, пролетает сова; сумерки глотают ее.
Ты не бей меня, пожалей, молоду...
Кучка ребятишек, поровнявшись с нами, долго переглядывалась, перешептывалась, подталкивала друг друга.
– - Ну, что же вы?
– - нетерпеливо крикнул полупьяный голос.
Дети, ободренные окриком, вразброд запели на манер частушки:
Уж ты, тетушка Матрена,
Наведена, напудрена,
На улицу выходила,
Девкам речи говорила:
– - Уж вы, девушки-злодейки,
Не любите мово мужа...
– - Ну, на черта он нам нужен?
Привяжи себе на шею
Да носи его...
Взрослые заливисто хохочут, малыши заканчивают песню отборной бранью.
Мотю передернуло, лицо потемнело и сжалось, губы затряслись и стали тоньше, но она не промолвила ни слова и только, когда ватага ускакала вперед, обратилась ко мне:
– - Слыхал? Про меня сложили, а зачем? Сделала ли я кому-нибудь дурное?.. Поют вот, а большие радуются, что дети их умеют сквернословить...
Вытянув шею, приподнявшись, чуть не кричит:
– - Ты вот про город... А только люди везде несчастны!.. В деревне того хуже! Хуже!..
Подъезжали к деревне. Песни стали звонче, воздух гуще, голоса слышнее. Оживление и смех
– - Что там такое?
– - сердито закричал кто-то сбоку.
Словно в ответ впереди послышалось надрывистое:
– - Н-но!.. Н-но!..
Загалдели:
– - Стала у кого-то!
– - Кажись, ягненок попал под колеса!
– - Какой тебе ягненок, у Сашки кобыла не везет!
– - Поскореича, дьяволы!..
Слезли с возов, подошли к шершавой лошаденке и хилому мужику. Хохочут, обступив гурьбой.
– - Два именинника!..
– - Лександра, ты бы подпер ее сзади: гляди, полекшает!
Рябой, косоглазый, скуластый Выгода сипит простуженным басом:
– - Пой вечную память! Пой вечную память!
– - Кой там черт, плясовую!
– - кричат другие.
Выгода дергает комолою бородой, скалится.
– - Ну, плясовую! Пой плясовую!
Несколько человек схватились за тяжи. Выгода, распялив пасть, запел:
Александру мы уважим:
По губам его помажем...
Эх, дубинушка, ухни!
Вот зеленая сама пойдет, сама пойдет!..
Дядя Саша, по прозванию Астатуй Лебастарный, беспомощно суетился вокруг длинношерстной больной лошаденки, махал на нее руками, чмокал, прыгал, подталкивал со всех сторон, но она только дрожала всем худым, изъязвленным телом, жалобно глядела по сторонам, сопела, качаясь на разбитых ногах, но с места не двигалась. По впалым бокам ее, по вытертой коже, приросшей к ребрам, по крутым желобам между ребер струился пот, под брюхом набилось мыло, усталые глаза по-человечьи плакали...
– - Н-но! Н-но, матушка!.. Н-по, кормилица!.. Да что же ты это, а?.. Ну, да чего ж ты, а?.. Н-но!..-- истерично кричал Саша, забегая то с того, то с другого бока лошади, хватался за тяж, дергал вожжи, оброть.
– - Немного осталось... Дотяни... Понатужься!..
Кобыла не шла. Ворот у Саши расстегнулся, старая запыленная грудь похожа на лубок, по земле треплется сползшая с ног дырявая онуча.
Кто-то нарочно наступил на онучу, дядя Саша упал. Раздался взрыв хохота.
– - Бросьте, робятишки, какой тут смех! Не надомно!..
Теми же глазами, что у лошади, дядя Саша с тоскою глядит на мужиков.
– - Сам-то рассупонился, старый верблюд!..
– - Не надомно!
– - хватается Саша за пыльную грудь.
– - Не на-дом-но!
– - передразнивают его.-- Чего глаза-то лупишь -- подгоняй!
Старик нагнулся повязывать онучу, короткая линючая рубаха сдернулась вверх, обнажая острые крестцы и часть сиденья. Хлопая его ладонью по телу, Выгода ржет: