Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Огарок в фонаре оплыл и синенькое пламя еле брезжило.
Дернув за сибирку, сторож открыл настежь двери, пропуская меня вперед.
В доме яркий свет большой лампы на минуту ослепил меня. Протирая глаза, я прижался к притолоке, рядом со сторожем, державшим меня за рукав, ничего не понимая.
– - Привел, ваше благородие!
– - проговорил старик, пихнув меня на середину комнаты.
В боковушке скрипнул стул или скамейка, раздались тяжелые шаги, и на пороге показался начальник.
Сдвинув брови, он сердито поглядел на меня,
– - Убийца!.
– - крикнул начальник и ударил меня по губам.
Я растаращил руки, защищаясь от новых ударов, а начальник, молотя меня, брызгал слюною:
– - Ты за что убил работника, собака, а? Кто тебе дал право? В каторгу!.. В острог!.. К расстрелу!..
Схватив за волосы, он раз десять проволок меня по горнице, как гроздья лука из гряды, вырывая волосы из головы, потом швырнул к дверям, крича:
– - Городовой!
В комнату вошел вооруженный человек.
– - Свяжи его, мерзавца!
– - Слушаю-с!
– - бесстрастно вымолвил тот.
Откуда-то появилась веревка, городовой стянул мне назад руки, а пристав сел к столу писать бумагу. Лицо его от натуги было красно, глаза блестели; обмакивая в чернила ручку, он другой рукой снимал с обшлага мундира мои волосы, брезгливо сбрасывая их на пол.
В бумаге написал, что я, Иван Володимеров, четырнадцатилетний крестьянин села Осташково, той же волости, вместе с ефрейтором запаса, крестьянином деревни Павловой, Демьяном Кузьмичом Мохнатовым, убили сына дворовой крестьянки Пахома Плаксина, за что должны сидеть в тюрьме и мучиться, а потом идти на всю жизнь в Сибирь, в каторжные работы.
Прочитав бумагу, начальник закричал:
– - Сознаешь себя виновным?
В ту пору он так меня напугал, что я действительно был в уверенности, что я вместе с неизвестным мне ефрейтором запаса Демьяном Кузьмичом Мохнатовым убил Пахома. Не запираясь, я ответил:
– - Сознаю.
Городовой взял меня за ухо и вывел в сени.
А там загремел замок, в лицо пахнуло сыростью, зашарканной одеждой, слеповато блеснул тот же грязно-зеленый, засиженный мухами фонарь с огарком.
Упав на пол, я залился слезами, только теперь со всею отчетливостью понимая, какое несчастье свалилось на мою бедную голову.
Меня кто-то тормошил, кто-то уговаривал, ворочал с боку на бок, а я плакал, плакал без конца, покуда не охрип и не обессилел.
– - Первый пункт -- твердо надейтесь на милость божью, -- шептал кто-то, склонившись надо мною.
– - С казанской божьей матерью не пропадешь, Петрович!.. Вытрите лицо -- кровица кой-где запеклась.
Возле меня сидел Демка, тоже связанный. Приблизив круглое лицо ко мне, он шевелил усами.
– - Несчастье, можно сказать, на нас вышло... Из меня, брат, тоже вытрясли всю амуницию. Нам, главная задача, ни в чем не нужно сознаваться... Молчок -- самый лучший приятель на свете... Режьте меня, жгите, по кишке вытягивайте, -- знать не знаю, не причинен!.. Пьяный, мол, прибег... Голова разбита...
Демка вплотную приник ко мне.
– - Хозяин, говорите, был в лавке; Павла Прокофьевна, говорите, спала после обеда в теплушке; вы бегали, ради праздника, с ребятами по улице, а я копался, говорите, у сарая со старым ружьем... С ружьем, поняли?.. И вот будто завыли собаки, и вы будто побежали поглядеть, чего там делается, а из ворог будто летит Пахом без шапки и кричит; "Ой, батюшки! ой, батюшки!" а с волосьев, по рукам -- ключом бьет кровь... Бежал, бежал, хвать обземь и давай брыкать ногами, а кровь-- хлы-хлы-хлы! хлы-хлы-хлы!.. Вы испугались, помчались будто сказать нам, а как мы пришли, Пахомка -- мертвый, понимаете?.. Все одно будем твердить... Не сбивайтесь, а то -- пропадем, поняли?
– - А хозяин тоже сидит в тюрьме?
– - спросил я.
– - Сидит!
– - горестно воскликнул Демка.
– - Но только, Петрович, это еще не тюрьма, а кордегардия, а в тюрьме, если, не дай бог, спутаемся в показаниях, нас будут мучить день и ночь, на цепь прикуют, каждую субботу розги...
Демка закрутил в отчаянии головою и, отодвинувшись к стене, захлипал:
– - Не спутаться бы нам, Иван Петрович!.. Сердце мое чует, что мы спутаемся!..
Еще несколько раз он внятно повторил мне все то, что я должен показать начальству, заставлял меня снимать с него допрос: я был начальником, а Демка -- мною, потом он становился начальником, я отвечал ему. В тех местах, где я путал, солдат поправлял меня.
Вся эта история -- и побои, и сидение в кордегардии -- продолжалась не больше часа, но мне это время показалось вечностью.
Когда я в последний раз толково повторил Демке свои показания, не менее его довольный зародившеюся надеждой избавиться от неминуемой смерти, он повеселел. Глядя на мое опухшее лицо, с участием говорил:
– - Видишь, как тут чистят? Мука, браток, смерть нам!.. А в остроге еще хуже... Кабы не связанные руки, посмотрели бы вы, что они мне со спиною сделали!.. Кусками драли!.. Ремни вырезали из спины-то!..
– - Мохнатов, на допрос!
– - отворил городовой двери.-- Проворнее!
– - Это разве ты Мохнатов-то?
– - спросил я у солдата, вспомнив начальническую бумагу.-- Гляди же, Демьянушка, не сбейся! Показывай, как сейчас говорили!..
Через несколько минут солдат возвратился в каталажку, и к допросу вызвали меня.
– - Рассказывай, как дело было?
– - гаркнул на меня начальник.
Все мои слова, наспех заготовленные в то время, как я шел к нему в горницу, тотчас же вылетели из головы. Повалившись в ноги, я твердил, обливаясь слезами: