Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
– - Четырнадцать да шесть для обихода,-- отвечает мать.-- Утирки окромя того...
Тетка косится на самодовольно улыбающегося Сорочинского, сердито сплевывает, поджимая тонкие губы, и, наклонившись к матери, тихонько шепчет:
– - Черт лесной!.. Как будто для хорошего... Ишь, ножки-то расправил, крученый!.. Еще смеется, пакостник!..
– - Начинайте, девки,-- наклонилась мать к сидящим на кутнике подругам Моти.
Те тихо, неуверенно запели:
У ворот сосеночка, у
У ворот суряжена, у ворот украшена,
Колыбель привешена...
Белей муки в избу вошла сестра, пугливо оглядела всех и, крепко сцепив руки, замерла.
Глянув на нее, мать схватила себя за ворот рубахи и опрометью выскочила на улицу.
– - Ишь ты -- бзыкнула, шлея под хвост попала!
– - ухмыльнулся Сорочинский.
– - Сиди, дворной, не тявкай!
– - подскочила к нему тетка с покатком.-- Принесла тебя нечистая сила!
Мишка подмигнул девкам, поскреб в грязной голове и лениво полез за табаком, закрывая полою шубы драные колени.
Отец взял новую паневу, которою носят только замужние женщины, перекрестился на образа и, ни на кого не глядя, стал у лавки.
– - Иди, Матреша! Иди, детка,-- взяла тетка сестру за руку.-- Становись на лавку! Ничего, ничего...
Мотя влезла. Низкий потолок мешал ей выпрямиться; она наклонила голову, ссутулилась, опустила вдоль туловища руки, медленно передвигаясь от залавка к конику и обратно.
Сложив паневу торбой, отец ходил за нею, приговаривая:
– - "Прыпь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!"
Остановившись и проведя рукою по лицу, сестра задумалась.
– - "Хочу -- прыну, хочу -- нет",-- сквозь зубы прошептала она отвертываясь.
Мишка скалил зубы.
– - "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" -- умоляюще проговорил отец вторично, снова расставляя перед Мотей, как кормушку с овсом, паневу. Руки его дрожали, голос странно прерывался и хрипел, длинные волосы на голове беспорядочно растрепались, а на лбу крупными каплями выступил пот.
– - "Хочу -- прыну, хочу -- нет!" -- все так же безучастно, все так же отвернувшись к стене, медленно, с усилием, прошептала сестра.
– - Бросьте, ну вас к черту!
– - сплюнул Мишка,-- Затеяли комедь, ядрена Фекла!.. На радости бы дернуть, а они слюни распустили!.. Девки, чего вы приуныли? Тяни веселее -- по копейке на рыло дам.
Придержав большим пальцем ноздрю, он громко высморкался и зевнул.
Как во этой колыбели бояре качалися:
Боярин Михайлушка, боярыня Матренушка...
– -
подхватили запевальщицы.
С голобца захохотали набившиеся в избу парни.
– - "Прынь, прынь, мое дитятко, во вечный хомут!" -- в третий и последний раз вымолвил отец, стоя супротив сестры.
– - "Прыну, прыну, батюшка!" -- неожиданно громко, надтреснуто воскликнула
Отец схватил ее за голову и судорожно прижал к себе.
– - Сердце мое!.. Мотя!.. Детка моя!.. Девочка моя обиженная!
– - залаял и задергался он.
XVIII
С утра ходили "звальщики". Отворив в избу дверь к холостому парню, величали:
– - "Александр Семеныч, приходи к нашему князю винображному, Михаиле Игнатьичу, хлеба-соли покушати, добрых речей послушати, пожалуйста, не оставь".
Они -- в праздничных поддевках, смазных сапогах и новых вышитых рубахах, важные, как старики.
С ранних петухов мать с теткою варили красное вино. Подростки и бабы не пьют на свадьбах водки, и их обыкновенно угощают кагором или лиссабонским, но у нас не было денег на кагор, и тетка научила делать вино по-домашнему.
– - Оно, Маланьюшка, еще слаще будет,-- говорила тетка, засучивая рукава,-- и в голове зашумит скорее, а то базарного-то бабы выжрут, спьяна, три ведра, рази его накупишься!..
Она варила в горшке тертую свеклу с перцем, а мать пережигала сахар. Красный свекольный сок, подслащенный топленым сахаром, наполовину разбавляли спиртом, кладя калган и еще какие-то коренья, получалась темно-красная, густая, похожая на кровь, приторно сладкая жижа, очень хмельная, при огне на вид -- красивая. Десять бутылок этого вина нам хватило на всю свадьбу. Бабы пили его с удовольствием, после двух-трех рюмок пьянели, переходя на водку, а водкой потчевать дешевле.
Девки пекли куличи. Вечером, в лучших нарядах, с венками искусственных цветов на голове и с распущенными волосами, они сидели у нас на девичнике. В переднем углу -- Мотя под кисеей, как под саваном, рядом -- золовка, а кругом -- подруги.
На середине стола -- разряженный завитушками кулич, подальше -- коврига хлеба с солью, на обоих концах -- ветки сосны в пивных бутылках с лоскутами цветной материи, свинцовой бумаги и лесными орехами.
Приходили степенные мужики и нарядные бабы, истово крестились в угол, встряхивая волосами в кружок, не спеша доставали из-под полы краюху хлеба и, кладя на нее медяк, говорили:
– - Матрена Петровна, мало примай, на большем не осужай.
Сестра, беря хлеб, благодарила:
– - Спасибо тебе, дядюшка, Василий Онисимыч! Спасибо тебе, тетушка, Настасья Ивановна! Приходите к столу яств-питьев откушати.
Когда время пришло, стала вопить:
Ох, д' уж, кормилец ты мой, родимый батюшка,
Петр Лаврентьевич!
Ох, д' уж, кормилица моя, родимая матушка,
Маланья Андреевна,
Да спасибо ж вам за хлеб за соль, за ласку-заботушку.
Да за прохладное-то житье, ох, да за девичье...
А девушки пели: