Повесть о доме Тайра

Юкинага Монах

Рядом с храмом устроила она себе малую келью, одна половина служила опочивальней, в другой помещалась молельня, где ревностно, неустанно свершала она все шесть дневных и ночных молебствий. Так, в непрерывных молитвах, шли дни и луны…

Как-то раз, вечерней порой, услыхала она, будто кто-то бродит в саду, шурша опавшей листвой.

— Кто может прийти сюда, к жилищу отринувшей мир? — сказала государыня. — Пойди посмотри! — приказала она одной из прислужниц. — Если это некто, от кого надо скрыться, я спрячусь! — И она послала женщину в сад, но оказалось, то шуршал листвою олень.

— Кто же там? — спросила государыня, и госпожа Дайнагон-носкэ, утерев слезы, ответила ей стихами:

Дубовые листья шуршат на тропинке в лесу — не гость ли нежданный решился сюда заглянуть? Увы, то ступает олень…

Стихи показались государыне столь прекрасными, что она начертала их на бумажных створках, закрывавших окно.

И все же многое в ее горестной жизни наводило на размышления о пути Будды. Деревья, растущие подле навеса кровли, казались ей райскими кущами, унизанными жемчугом и каменьями, а вода в углублениях скал — Водой Блаженства в райском пруду, дарующей исцеление

телу и духу, утоляющей голод и жажду… Весной цветы сакуры, осыпаясь под дуновением ветра, являли ей закон бренности всего сущего; осенью тучи, скрывая сияние луны, напоминали о быстротечности жизни…

Бывало, безоблачным утром резвилась она среди цветов в Чжаоянских чертогах [634] , — увы, налетевший ветер развеял благоухание цветов; вечерами, славя красу луны, слагала она стихи во дворце Вечной Осени, Чанцюских покоях [635] , но тучи скрыли луну и сияние угасло… Некогда покоилась она на застланном парчой ложе, в высокой башне, в палатах, украшенных золотом и драгоценной яшмой, — а ныне жилищем ей стала келья, хижина, сплетенная из сучьев… Вчуже и то болит сердце, как помыслишь о ее горестной доле!

634

Чжаоянские чертоги — одна из частей дворцового комплекса ханьской столицы в Китае, где император встречался с женщинами из своего гарема.

635

…слагала стихи… в Чанцюских покоях… — Чанцюгун, дворец Вечной Осени, в котором жили императрицы, в эпоху Ханьской династии.

3. Государь-Инок в горах Оохара

Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах… Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.

Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара [636] , где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно [637] . Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.

Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне… Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.

636

…храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара… — Фудараку (санскр. Поталака) — название горы в Индии, где, согласно буддийским легендам, проповедовал бодхисатва Авалокитешвара (яп. Каннон); Фукаябу из рода Киёхары известен как поэт (нач. X в.).

637

…руины дворца вдовствующей государыни Оно — Вдова императора Го-Рэйдзэя (1-я половина X в.), Ёсико Фудзивара, принявшая постриг и поселившаяся в местности Оно, именовалась по названию этой местности государыней Оно.

На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом…

Кровля в прорехах — обрушилась черепица. Вместо курений — туман день и ночь клубится. Вместо дверей — только черный проем зияет. Вместо огней — неизменно луна сияет…

Не о таких ли местах сложены эти строчки?

В старом, заглохшем саду поднялись непролазные травы. Ивы ветвями сплелись. из шиповника встали заставы. Тинистый пруд одичал, и парчой одеяний старинных Переплетения трав, колыхаясь, блестели в глубинах. На небольшом островке возвышалась сосна вековая. Грозди глициний к ветвям протянулись, сосну обвивая. Краше, чем ранней весной, розовели прибрежные вишни. Желтые розы цвели, распускаясь привольно и пышно. Вдруг прозвучал в тишине клич кукушки из облачной дали — Будто бы птица давно ожидала приезд государя…

И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:

Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни — и на глади пруда красотою новой блистают лепестков опавших соцветья…

Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:

Ларь из бамбука давно уж стоит пустой. Пересыхает тыквенная бутыль. Двор Янь

Юаня зарос травой-лебедой [638] . Дом в запустенье, повсюду лишь грязь да пыль. У Юань-сяна распахнута настежь дверь [639] . В рост перед нею поднялся чертополох. Ливень да град зачастили сюда теперь. Доски порога укрыл нетронутый мох… Кровлю из дранки простой повсеместно усеяли дыры. Было в убогом дому неуютно, и зябко, и сыро. Вместе с лучами луны здесь гостили дожди да туманы. Ложе кропила роса, снег да иней являлись незванны. Горы с одной стороны подпирала стеною лачуга. Дол расстилался с другой, гнулись травы зеленого луга. Ветер, с далеких вершин к побережью под вечер летящий, Мерно листвою шуршал в низкорослой бамбуковой чаще. В хижине грубый бамбук стал подпоркой непрочным стропилам. Жалким казалось жилье за плетнем покосившимся, хилым… Как же могла обитать утонченная императрица В этой безлюдной глуши, вдалеке от любимой столицы, Где среди гор и лесов, здесь безмолвно стоящих от века, Гулко звучит в тишине одинокий топор дровосека, Где на деревьях густых заунывно кричат обезьяны [640] , Где вместо прежних гостей льнут к дверям только плющ да лианы!..

638

«Двор Янь Юаня зарос травой-лебедой…» — Янь Юань, любимый ученик Конфуция, жил в большой бедности. У него была всего одна плетеная бамбуковая корзинка для еды и тыква-горлянка для воды. Несмотря на крайнюю нужду, он был всегда весел и отличался добродетелью. Конфуций назвал его мудрым праведником.

639

«У Юань-сяна //распахнута настежь дверь…» — Юань-сянь — также один из учеников Конфуция. Подобно Янь Юаню презирал богатство и довольствовался бедностью. «Юань-сянь жил в Лу за круглой оградой в доме, крытом соломой, поросшей травой. Поломанные двери их из хвороста держались на тутовых ветках, окном служило горлышко (разбитого) кувшина…» (Чжуан-цзы, пер. Л.Д. Позднеевой).

640

Крик обезьян считался в китайской поэзии символом грусти, одиночества в лесной горной глуши; литературная поэзия Японии заимствовала этот образ, также ставший символом печали и одиночества.

— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.

— Где же императрица? — спросил ее государь.

— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.

— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!

— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения… Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая [641] , прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку [642] , поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды… Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!

641

Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая… — Житие Будды, прозванного Шакья-Муни (букв.: «Святой праведник из племени Шакьев»), гласит, что родился он в царском доме и именовался царевичем Сиддхартхой (яп. Ситтха). Двадцати девяти лет (а не девятнадцати, как написано в «Повести»), впервые покинув стены дворца, он увидел, что все люди обречены на страдания — таковыми являются болезнь, старость, смерть. Потрясенный, Сиддхартха решил искать спасение от этих бед, покинул дворец и ушел в лес, где провел в одиночестве несколько лет, погруженный в размышления о смысле человеческого существования. Столица Гая (санскр. Гая) — столица древнеиндийского царства Капилавашту (на территории современного Непала), где родился царевич Сиддхартха, будущий Будда.

642

…прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку… — Гора Дандоку (санскр. Дандака) на северо-западе Индии, в древнем царстве Гандхара (на территории современных штатов Пенджаб и Кашмир).

Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито — из конопли или шелка… «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» — подумал он и спросил:

— А ты кто такая?

Горько заплакала монахиня и была не в силах ответить. Лишь спустя немного, сдержав слезы, сказала:

— Стыдно вымолвить, но я дочь покойного сёнагона Синдзэя, зовут меня Ава-но Найси. Моя мать — госпожа-монахиня Кии, некогда столь любимая вами… Судя по тому, что вы меня не узнали, ясно мне, как же сильно я изменилась, какой стала убогой! О горе, горе! — И, закрыв лицо рукавом, она так убивалась, что больно было глядеть.