Повесть о доме Тайра
Шрифт:
Праведному монаху было жаль князя, но, подумав, что будет и вовсе худо, если он тоже выкажет слабость, он утер слезы и, приняв спокойный вид, молвил:
— Сейчас не надо об этом думать... Видеть смерть сына было бы для вас, да и для него, только лишним страданием. Жизнь ваша от рождения проходила в радости и в веселии, какие даже в древности редко выпадали на долю людям! Вы породнились с самим микадо, достигли ранга министра. Вся слава мира принадлежала вам без остатка! А нынешняя печальная ваша участь — это карма, Унаследованная из прошлых рождений, поэтому не надо гневаться ни на людей, ни на весь белый свет. Подумайте, ведь невечно Даже блаженство, в коем пребывает бог Брахма в своих небесных чертогах! Что же говорить о нашем греховном мире? Здесь все непрочно, все быстротечно, как утренняя роса, как блеск молнии в небе! Тысячи лет живут небожители в небе Тридцати Трех [618] , но и эта их долгая жизнь — всего лишь сон мимолетный! Вам дано было жить на свете целых тридцать и девять лет, но и этот срок тоже подобен краткому мигу! Никому не дано вкусить снадобье вечной юности и бессмертия [619] !
618
Тысячи лет живут небожители в небе Тридцати Трех... — Небо Тридцати Трех (яп. Торитэн, санскр. Траястримса) — вторая из шести небесных сфер, относящихся к нашему, т. е. к материальному, миру. Оно находится на вершине фантастической горы Сумэру, где обитает бог Индра в своем замке Радости, а по четырем сторонам главной вершины возвышаются горные пики, на каждом из которых обитают восемь небожителей. Отсюда название этой небесной сферы, букв.: небо Тридцати Трех (т. е. бог Индра плюс тридцать два небожителя).
619
Никому не дано вкусить снадобье вечной юности... — Начиная с этих слов и вплоть до слов «прах его истлел в заросшей мохом могиле в Дулине...» — Текст представляет собой прозаический парафраз стихотворения Бо Цзюйи «Море безбрежно» (из цикла стихов «Новые народные песни», V).
620
Ибо сказано: «Радость недолговечна, ей горе приходит вослед». — Цитата из стихотворения на китайском языке поэта Аса-цуны Оэ (антология «Хонтё-мондзуй»): «Непреложен закон — // все живое погибнуть должно. // Самому Шакья-Муни бессмертья, увы, не дано. // Разгорался сандал // в костре погребальном под ним. // Обратился Пресветлый // в летучий, клубящийся дым. // Радость недолговечна, // ей горе приходит вослед. // От Пяти увяданий // и на небе спасения нет...»
621
«Ничто, пустота — вот что такое дух наги». — Цитата из сутры Фугэна, в которой записаны поучения будды Шакья-Муни, якобы данные им за три месяца до кончины бодхисатве Фугэну; в сутре изложены правила медитации и покаяния в грехах, возникающих в силу самой человеческой природы, т. е. в силу свойственных человеку так наз. Шести чувств, о которых говорится в буддийской религиозной литературе.
622
Пять долгих кальп.. — Кальпа — единица времени в буддийской литературе. Продолжительность ее весьма неопределенна и поясняется с помощью образных сравнений. Напр., кальпа — это время, которое потребовалось бы, чтобы стереть до основания скалу объемом в четырнадцать кубических километров, если один раз в сто лет обмахивать ее опахалом из перьев. Но и тогда, когда скала будет полностью истерта, по времени это будет все еще меньше одной кальпы...
И князь Мунэмори оставил земные помыслы, оборотил лицо к закату, сложил ладони и стал громко возглашать имя Будды, а в это время Киннага, младший Правый конюший, обнажил большой меч и, пряча его за спиной, зашел сзади слева и уже было поднял меч, готовясь ударить, как вдруг князь Мунэмори прервал молитву и спросил, горемыка: «А Киёмунэ уже убили?»
Киннага зашел ему за спину и в тот же миг голова князя Мунэмори скатилась с плеч. Праведный монах горько заплакал. Даже суровые воины — и те не могли сдержать слезы. А уж скорбь Кин-наги и вовсе была великой, ибо в прошлом был он потомственным вассалом дома Тайра и нес безотлучную службу при князе Томомори.
«..Да, силе приходится угождать, сильным — повиноваться, так уж повелось в нашем мире, — со стыдом говорили люди, — но Киннага совсем уж забыл совесть!..»
Затем монах обратился к Киёмунэ и, так же, как наставлял князя Мунэмори, призвал и его молиться Будде.
— Как принял смерть князь Мунэмори? — спросил Киёмунэ, и горестно было слышать эти его слова.
— Он принял смерть достойно, будьте спокойны! — ответил монах, и Киёмунэ обрадовался до слез.
— Тогда мне больше не о чем печалиться в этом мире! — сказал он.
На сей раз мечом
В двадцать третий день той же луны головы Мунэмори и Киёмунэ, отца и сына, доставили наконец в столицу. Принять их прибыли на берег реки к Третьей дороге чиновники Сыскного ведомства, провезли головы по широким главным дорогам, а потом повесили на дереве слева от врат темницы. Никогда еще не бывало, чтобы головы вельмож выше третьего придворного ранга носили по дорогам и выставляли на позор у входа в узилище. Быть может, в чуждых пределах и бывали тому примеры, но в нашей стране такого не случалось еще ни разу! В смутные годы Хэйдзи уж на что злодеем был Нобуёри, и то — хотя голову ему отрубили, у тюремных врат все-таки не повесили. Столь позорная участь впервые постигла вельмож из семейства Тайра. Пленниками вернувшись в родную столицу из западных земель, они, живые, ехали по Шестой дороге к востоку, теперь же, по возвращении из восточных земель, их мертвыми провезли по Третьей дороге на запад...
Так великий позор стал их уделом еще при жизни, и столь же великое поругание выпало им на долю посмертно.
19. Казнь Сигэхиры
Князь Сигэхира, вельможа третьего ранга, отданный под надзор самураю Мунэмоти Кано, с прошлого года пребывал в краю Идзу, но монахи Нары, Южной столицы, непрерывно требовали выдать им пленника, и потому вышел приказ: «Отослать его в Нару!» Так случилось, что князя в конце концов отправили в Нару под охраной Ёриканэ, внука старого Ёримасы. Из города Оцу не заезжая в столицу, свернули они в край Ямасина и направились в Нару дорогой Дайго. Совсем близко оттуда лежало селение Хино. Супруга князя, госпожа Дайнагонноскэ, дочь тюнагона Корэд-занэ и приемная дочь покойного дайнагона Куницуны, состояла при особе юного императора Антоку. Она продолжала служить малолетнему государю и после пленения князя Сигэхиры в битве при Ити-но-тани. В заливе Данноура бросилась она в море, стремясь утопиться, но грубые самураи вытащили ее из воды. Так возвратилась она в родную столицу и поселилась у старшей сестры своей Дафу-но-Самми, в местности Хино. С тех пор как она услыхала, что жизнь ее мужа, как росинка, повисшая на кончике лепестка, все еще длится, она мечтала лишь об одном — еще хоть раз не во сне, а наяву снова с ним повидаться, на него поглядеть и себя показать. Но, увы, напрасны были ее мечты, и ей оставалось только безутешно лить слезы. Так, в слезах, проводила она все дни и ночи.
— Я благодарен вам за доброе отношение, — сказал князь Сигэхира, обращаясь к стражникам-самураям. — Но окажите мне еще одну, последнюю, милость! У меня нет детей, и потому я покидаю сей мир без сожаления. Но дошло до меня, что жена моя, супруга, с коей я давно уже связан брачным союзом, обитает в местности Хино. Мне хотелось бы еще раз с ней повидаться, поручить ей молиться за упокой моей души, когда меня не будет на свете! — И он попросил отпустить его к ней на самое короткое время.
— Это не возбраняется! — ответили самураи, ведь и у них сердца были не из дерева, не из камня! И, прослезившись, уважили его просьбу.
Несказанно обрадованный, князь Сигэхира послал вперед человека, велев спросить:
— Здесь ли пребывает госпожа Дайнагонноскэ? Князь Сигэхира, проездом в Нару, желал бы ненадолго повидаться со своею супругой!
— Где он? Где? — воскликнула супруга, даже не дослушав до конца слова посланца. Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит — облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.
— Что это, сон или явь? Входи же! — сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы...
У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:
— Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание... Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары — вот почему я здесь очутился... Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! — С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.
— Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, — сказала она. — Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала — вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня — последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне... — И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.
— Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! — сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.
— Вспоминай меня, глядя на это платье! — сказал он.
— О да, — отвечала ему супруга, — но лучший памятный дар — след, оставленный кистью! — С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:
Сменив перед смертью китайского шелка наряд,что смочен обильнов безутешных, горьких слезах,завещаю тебе его...