Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1
Шрифт:
– Хорошо, вы можете приехать позже, – говорит Гэндзи и велит подвести карету поближе к дому.
Дамы, растерявшись, не знают, что делать, а девочка плачет от страха.
Поняв, что удержать госпожу не удастся, Сёнагон собирает сшитые вчера вечером наряды и, переодевшись сама в приличное случаю платье, садится в карету.
Дом на Второй линии недалеко. Прибыв туда еще затемно, они останавливают карету у Западного флигеля, и Гэндзи выходит сам и выносит девочку, нежно прижимая ее к груди. Сёнагон же медлит:
– Ах, я все еще словно во сне. Что мне теперь делать? – сетует она, а Гэндзи отвечает:
– Это уж как вашей душе угодно. Госпожу
Что тут поделаешь? Приходится и Сёнагон выйти из кареты. О, как все это неожиданно, невероятно, тревожно!
«Что подумает, что скажет господин принц? И что станется с госпожой? Какое несчастье быть покинутой всеми своими близкими!» – сокрушается Сёнагон и плачет. Однако, сообразив, что слезы теперь не к добру, заставляет себя успокоиться.
В Западном флигеле обычно никто не жил, поэтому там не было даже полога. Призвав Корэмицу, Гэндзи поручил ему повесить полог, поставить ширмы – словом, привести все в надлежащий вид. Для начала же ограничились тем, что опустили полы переносного занавеса, разложили на полу сиденья и, послав в Восточный флигель за спальными принадлежностями, легли почивать. Девочка, совсем оробев, дрожала от страха, однако громко плакать не решалась.
– Я лягу с Сёнагон, – сказала она милым детским голоском.
– Теперь вам нельзя будет спать с Сёнагон, – объяснил Гэндзи, и, тихонько всхлипывая, она послушно легла рядом с ним.
Кормилица же, совершенно измученная, не имея даже сил лечь, просидела без сна до самого рассвета. Но вот небо посветлело, и она смогла оглядеться. Стоит ли говорить о доме и его убранстве? Даже песок в саду сверкал так, будто рассыпали по земле драгоценный жемчуг. Ей стало стыдно за свой скромный наряд, но, к счастью, рядом никого не было.
В обычное время в Западном флигеле принимали случайных посетителей, здесь никто не жил, кроме немногочисленной челяди, помещавшейся за тростниковой шторой.
До некоторых из домочадцев уже дошел слух о том, что Гэндзи кого-то привез, и они шептались: «Кто же она? Вряд ли просто очередное увлечение…»
Воду для умывания и утренний рис подали в Западный флигель. Солнце стояло уже совсем высоко, когда Гэндзи поднялся.
– Вас должно стеснять отсутствие дам. Пошлите же вечером за теми, без чьих услуг вам не обойтись, – сказал Гэндзи и распорядился, чтобы из Восточного флигеля прислали девочек-служанок.
– Выберите самых юных, – приказал он, и скоро привели четырех весьма миловидных девочек.
Юная госпожа по-прежнему лежала, закутанная в платье Гэндзи, но он заставил ее подняться:
– Не сердитесь. Будь я дурным человеком, разве так бы я обращался с вами? Женщине полагается быть кроткой.
Судя по всему, он решил сразу же заняться ее воспитанием.
Сегодня девочка показалась ему еще прелестнее. Гэндзи ласково беседовал с ней, потом послал за красивыми картинками и игрушками, надеясь, что они помогут ему отыскать путь к ее детскому сердцу. В конце концов она поднялась и, подойдя к нему в своем измятом темно-сером платье, простодушно улыбнулась, от чего стала еще милее. Глядя на нее, невольно улыбнулся и Гэндзи. Скоро он удалился в Восточный флигель, а юная госпожа, выйдя из внутренних покоев, сквозь ширму стала смотреть на деревья и пруд. Поблекшие от инея цветы возле пруда были прекрасны как на картине, по саду сновали никогда ею прежде не виданные придворные Четвертого и Пятого рангов. «Да, здесь и в самом деле хорошо», – подумала она. Разглядывая
Несколько дней кряду Гэндзи не ездил даже во Дворец и часами беседовал со своей юной питомицей, постепенно приучая ее к себе. Он приготовил для нее многочисленные образцы – дабы совершенствовалась в каллиграфии и живописи – и как бы между прочим создал немало замечательных произведений.
Бывало, напишет на листке лиловой бумаги: «Но услышу: «долина Мусаси» – и вздыхаю тайком…» (48) – и девочка, взяв листок в руки, любуется необыкновенно изящными знаками, созданными его кистью. А он на краешке того же листка напишет совсем мелко:
Вблизи не видал,Но уже и теперь мне дорогЮный росток.Связан с ним цветок из Мусаси,Недоступный в густой росе…И, обращаясь к девочке, просит:
– Теперь вы напишите…
– Я еще не умею, – отвечает она, поднимая на Гэндзи глаза, такая простодушная и прелестная, что невозможно не улыбнуться, на нее глядя.
– Нехорошо все время повторять: «Не умею». Я вам покажу, как надо… – говорит Гэндзи.
И юная госпожа, отвернув от него лицо, начинает писать. Пишет она совсем еще неумело и кисть держит по-детски, но, как это ни странно, даже ее неловкость умиляет его.
Застыдившись, что написала неправильно, девочка прячет написанное, но он, отобрав у нее листок, заглядывает в него:
«Понять не могу,В чем тайный смысл твоей песни.Неведомо мне,С каким цветком оказаласьСтоль тесно связанной я».Пишет она изящно, округлыми знаками, и почерк у нее весьма многообещающий – даром что совсем еще детский. Что-то в нем напоминает руку умершей монахини.
«Если изучит она все современные прописи [35] , то будет писать прекрасно», – думал Гэндзи, разглядывая написанное ею. Он строил домики для ее кукол и, играя с ней, забывал о своих печалях.
35
Если изучит она все современные прописи… – Во времена Мурасаки особенно популярны были прописи школы Фудзивара Юкинари (Кодзэй, 872– 1027), по которым девочек обучали искусству написания знаков японской слоговой азбуки «кана»
Между тем принц Хёбукё приехал за дочерью, и оставшиеся в доме прислужницы были в полном отчаянии, не зная, что ему отвечать. Памятуя наказ Гэндзи хранить все в тайне и следуя наставлениям Сёнагон, также строго-настрого запретившей им болтать лишнее, они в ответ на все вопросы твердили одно:
– Куда она уехала, нам неизвестно. Сёнагон увезла ее, ничего никому не сказав.
Поняв, что дальнейшие расспросы бессмысленны, принц Хёбукё сказал:
– Умершая монахиня всегда противилась моему намерению взять дочь к себе, и кормилица, особа весьма решительная, не смея отказать мне прямо, все же сочла своим долгом увезти ее. Коли узнаете что, сообщите, – просил он, повергая дам в еще большее смущение, и вскоре, обливаясь слезами, уехал.