Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари)
Шрифт:
За наружным спокойствием, которое Гэндзи напускал на себя, скрывалась мучительная, неизъяснимая тоска. Он чувствовал себя совсем больным и не хотел никого видеть. Лишь призвав Куродо-но бэн, попросил его почтительно доложить обо всем Государю. Затем отправил гонца в дом Левого министра: мол, не может прибыть, ибо такая вот неприятность произошла.
Когда стемнело, явился Корэмицу.
– Осквернен, уж не обессудьте, - говорил Гэндзи всем, кто приходил его навестить, и гости удалялись, не присаживаясь, поэтому в доме было безлюдно. Призвав Корэмицу, Гэндзи спрашивает его:
– Что? Неужели в самом деле конец?
– И закрывается рукавом, чтобы скрыть слезы. Глядя на него, плачет и Корэмицу.
– Да, надеяться больше не на что. Мне неудобно было так
– А женщина, которая была с нею?
– Вряд ли и она выживет. Все твердит, словно лишившись рассудка: «Не останусь здесь без госпожи…» Сегодня утром пыталась броситься со скалы вниз в ущелье. Потом ей взбрело в голову пойти и рассказать обо всем домашним. Мне еле удалось удержать ее, говоря: «Подождите, сначала надо все хорошенько обдумать», - рассказывает Корэмицу, а Гэндзи слушает, тяжело вздыхая.
– Я и сам чувствую себя совсем больным, - признается он, - неизвестно еще, каковы могут быть последствия.
– Не напрасно ли теперь предаваться печали? Все происходит согласно предопределению, - возражает Корэмицу.
– Я постараюсь устроить все так, чтобы никто ничего не узнал. Доверьтесь мне.
– Да, ты прав. И все же слишком тягостно сознавать, что я взвалил на себя бремя такой вины, что мимолетная прихоть моего непостоянного сердца стоила ей жизни. Прошу тебя, не рассказывай ничего госпоже Сёсё. А уж тем более монахине, она не раз предостерегала меня, мне будет очень стыдно…
– Не только им, но и монахам я все представил в несколько ином свете, - заверяет Корэмицу, и Гэндзи во всем полагается на него. Дамы, уловившие, что произошла какая-то неприятность, недоумевают:
– Странно. Что же случилось? Говорит, будто осквернился, даже во Дворец не ходит, только шепчется о чем-то с Корэмицу и плачет…
– Проследи, чтобы все прошло как положено.
– И Гэндзи напоминает Корэмицу, какие должны быть совершены обряды.
– Не извольте беспокоиться. К тому же в данном случае не может быть и речи о какой бы то ни было пышности, - отвечает тот, готовый двинуться в путь, и Гэндзи становится совсем грустно.
– Боюсь, что ты сочтешь мое поведение неразумным, но я буду в полном отчаянии, если не увижу хоть раз еще ее бренные останки. Я поеду верхом… - говорит он, и Корэмицу, подумав про себя: «Что за нелепое желание!», отвечает:
– Коль скоро вы решились, не смею останавливать вас. Но мы должны выезжать немедленно, дабы вернуться до наступления темноты.
Переодевшись в охотничье платье, нарочно сшитое недавно для тайных похождений, Гэндзи собрался в путь. Мысли его были расстроены, невыносимая тоска сжимала сердце. Хоть и решился он на столь необычное путешествие, все же, помня о пережитой недавно опасности, не мог избавиться от мучительных сомнений. Но слишком велико было его горе: «Коль не теперь, то когда, в каком мире увижу ее лицо?» И, превозмогая страх, Гэндзи отправился в путь, по-прежнему сопутствуемый Корэмицу и тем самым телохранителем.
Им казалось, что ехали они очень долго. На небо выплыла семнадцатидневная луна. Скоро они достигли реки, тускло светились факелы в руках у передовых, вдали виднелась вершина горы Торибэ. Казавшаяся всегда такой зловещей, сегодня она не произвела на Гэндзи ровно никакого впечатления: он был в таком смятении, что окружавшие предметы нимало не занимали его. Но вот добрались они и до Восточных гор.
Вокруг царило уныние, невыразимой печалью веяло от жилища монахини, которая коротала дни в молитвах, уединяясь в молельне близ небольшой, крытой деревом хижины. Сквозь стены слабо пробивались отблески священного огня. В хижине одиноко плакала женщина, а снаружи несколько монахов беседовали и нарочито приглушенными голосами шептали молитвы Будде. Скоро в окрестных храмах закончились вечерние службы [26] , и наступила тишина. Только где-то далеко, у храма Киёмидзу [27] ,
26
…закончились вечерние службы…– В Японии эпохи Хэйан принято было делить сутки на шесть частей, каждой из которых соответствовала определенная служба в буддийском храме: 1 ) утро и утренняя служба; 2) полдень и полуденная служба; 3) сумерки и сумеречная служба; 4) вечер и вечерняя служба; 5) ночь и ночная служба; 6) время перед рассветом и предрассветная служба. Вечерняя служба проводилась обычно в стражу Собаки, т.е. около восьми часов вечера
27
Храм Киёмидзу - один из самых почитаемых в древней Японии буддийских храмов, посвященных богине Каннон (бодхисаттва Авалокитешвара, который в Китае и Японии был преобразован в богиню Милосердия). Храм Киёмидзу находился к востоку от столицы
Досточтимый монах, сын монахини, столь торжественно произносил слова сутры, что Гэндзи показалось, будто все имеющиеся у него слезы хлынули разом. Войдя в хижину, он увидел, что светильники отодвинуты в сторону, а Укон лежит за ширмой. «Бедняжка, как ей тоскливо, должно быть!» - подумал Гэндзи. Взглянув на умершую, он не ощутил неприязни, напротив, она показалась ему прелестной, совсем такой же, как прежде.
Взяв ее руку, Гэндзи зарыдал:
– О, если б я мог хоть раз еще услышать твой голос! За какие прошлые преступления ниспослано нам это наказание? Зачем так недолго дано мне было любить тебя? Для чего оставила ты меня одного, ввергнув в бездну отчаяния? О горе!
Слезы нескончаемым потоком текли по его щекам. Почтенные монахи, не ведая, кто перед ними, только дивились и тоже роняли слезы.
– Вы поедете со мной в дом на Второй линии, - сказал он Укон, но она ответила, захлебываясь от рыданий:
– С самого раннего детства я питала к госпоже своей нежную привязанность и ни на миг не расставалась с ней, так куда же пойду я теперь, когда она покинула меня столь внезапно? Мне придется рассказать остальным прислужницам о том, что случилось. И без того тяжело, а они поднимут шум, будут винить меня во всем. О, если б я могла стать дымом и последовать за нею!
– Горе ваше понятно, но так уж устроен мир. Разлука не может не печалить, но раньше ли, позже ли каждый из нас придет к своему жизненному пределу. Так что утешьтесь и доверьтесь мне, - увещевал ее Гэндзи, но тут же признался:
– Ах, ведь и я вряд ли сумею пережить это горе… Воистину, ненадежная опора.
– Ночь близится к рассвету. Пора возвращаться, - напомнил Корэмицу, и Гэндзи с сердцем, стесненным от горести, вышел, то и дело оглядываясь.
Дорога была покрыта росою, окрестности тонули в густом утреннем тумане, так и казалось - блуждаешь неведомо где. Гэндзи вспоминал, как она лежала, ничуть не изменившаяся, прикрытая его алым платьем, тем самым, которым накрывались они и в ту, последнюю ночь. «Чем навлек я на себя эту беду?» - размышлял Гэндзи. Он с трудом держался в седле, и ехавшему рядом Корэмицу приходилось поддерживать его. Около плотины Гэндзи, соскользнув с коня, все-таки упал и, придя в еще более мрачное расположение духа, воскликнул:
– Ужели суждено мне остаться здесь и вечно блуждать по этой дороге! Боюсь, что не смогу и до дома добраться…
Услыхав эти слова, Корэмицу растерялся: «Мне следовало бы проявить твердость и не брать его с собой, невзирая на самые настоятельные просьбы».
Положение и в самом деле было отчаянное. Не зная, что предпринять, Корэмицу омыл в реке руки и принялся возносить молитвы богине Каннон, покровительнице храма Киёмидзу. В конце концов Гэндзи удалось обрести присутствие духа, и, творя про себя молитвы Будде, опираясь на верного Корэмицу, он добрался до дома на Второй линии. Встревоженные столь необычно поздним возвращением господина, дамы сетовали, вздыхая: