Повесть о красном Дундиче
Шрифт:
Больде смотрел на востроглазую девчушку и от волнения не мог произнести ни слова. А ему нужно было что-то сказать и девочке, и тем, старшим, которых она звала. Но он молчал. Опустившийся перед ним на колени старик, с подбитыми густой сединой висками и бородой, стащил с него сапоги и протянул девочке:
— На-ка, Анка! Пополощи их в речке и кинь в траву.
Потом, осматривая раны Антона, сокрушался:
— Эх, мать честная. Хорошо он тебя, — говорил старик, накладывая на горло повязку, — как лозу рубанул. Моли бога, что не
Антон чувствовал, что ничего не может сказать в ответ, боялся, если откроет рот, хлынет оттуда кровь. Потому еще крепче сжимал зубы и только улыбался этому чужому человеку с грубыми и вместе с тем ласковыми руками.
— Но ничего, паря, — успокоил его старик. — Поставим мы тебя на ноги. Есть у нас трава такая целебная. От всяческих хворей и ранений… Женат? — вдруг ни с того ни с сего спросил он. Антон отрицательно качнул головой. — Считай, до свадьбы заживет. Дочка, — обратился к девчушке, которая осторожно выглядывала из-за кустов на улицу: не покажутся ли кадеты? — Помоги, Настенька, дотащить парня до двора. Поддерживай ноги… Ты уж потерпи, паря, — обратился к Антону, беря его под мышки.
Старик был крепкий, сильный. Это Больде почувствовал по хватке.
Его затащили в сарай, где было сумеречно, пахло сеном и навозом.
А на улице уже появились казаки, вернувшиеся с поля боя. Они громко кричали, свистели, улюлюкали, то ли подбадривая себя, то ли нагоняя страху на притаившихся за заборами жителей. В переулке сухо треснул первый выстрел. Что он означал? Может, белые добили кого-то из раненых, а может, попала под горячую руку нерасторопная курица. У них — на все пуля.
— С ума сошел, старый, — сказала, появляясь в дверях, хозяйка. — Сейчас по дворам начнут шастать. Ступай в избу. Мы одни управимся.
Но хозяин и сам понял, вот-вот нагрянут кадеты, и если найдут раненого, то устроят скорый суд не только над буденовцем, но и над ним, кочегаром Григорием Смирновым. А то, чего доброго, не пожалеют его девок с бабой. Права жена, скорее нужно уносить куда-то парня.
— Давай, — скомандовал Григорий Прокофьевич, снова подхватив раненого под мышки. — К речке.
— Да знаю, знаю, — так же разгоряченно ответила жена, отстраняя мужа. — Ступай в дом.
Но Григорий Прокофьевич пронес еще несколько шагов тяжелую ношу и, лишь когда за их забором замаячили головы казаков, побежал к воротам, запертым деревянным брусом.
— Эй, хозявы, отворяйте! — приказали с улицы. — От кого заложились?! От своих освободителей! Отворяйте, пока не разнесли весь курень к едрене фене…
Смирнов уже не бежал, а шел к калитке, озираясь в сторону огорода, где только что скрылись его женщины.
— Возвернулись, соколики, — презирая себя за слащавость в голосе, почти прокричал Смирнов, возясь с деревянной щеколдой. — Один секунд, — обещал он, медленно двигая брусок по железным скобам.
И как только калитка отворилась, в нее, пропихивая друг друга, вломились
— Соколики, говоришь? — наливаясь кровью, заорал он. — Ах ты, образина, — замахнулся плеткой. — Сказывай, где хоронишь краснюка?
— Господь с вами, — ошарашенно вытаращил глаза Смирнов. — Какого краснюка?
— Не играй с огнем, дед! — властно пробасил казак с широкой лычкой на погонах, входя во двор. — Суседи видали. Так что давай показывай, куды схоронил ранетого.
— По злобе это, господин унтер, — сказал безжизненным голосом Григорий Прокофьевич, уже заранее ощущая жар плетки на своей спине.
— А ну, пробегите, — кивнул унтер рядовым. — В сараюшку, на погребец и на чердак. Найдем, борода, к стенке вместе поставим, — пообещал он обомлевшему от страха Смирнову.
В то время когда казаки направились по указанным местам, с огорода вернулась жена Смирнова. Она несла два кочана капусты. Встретив казаков во дворе и почуяв беду, вида не подала, как добрая хозяйка спросила:
— Прокофьич, никак, у нас гости? Что же ты их во дворе держишь, зови в хату…
— Сами войдем, ежели нужда будет. Без приглашениев, — ответил унтер и тут же спросил: — Может ты, баба, скажешь, где схоронили ранетого краснюка?
— Кабы видела, сынок, непременно сказала, — кротко ответила Смирнова, по лицу мужа догадавшаяся, что Григорий ее Прокофьевич ни словом не обмолвился. — А чего это ребятки по сараям да погребам шастают? — уже осмелев и обнаружив непорядок, сама перешла в наступление хозяйка. — Пойду догляжу, а то, не ровен час, стащат…
— Прикуси язык, баба! — потребовал унтер. — Всыплю дюжину горячих, век будешь помнить, как оскорбление наносить донцам-молодцам. Ну, что там? — обратился он к вернувшимся казакам.
— Захоронили, как покойника, — сказал тот, который толкнул Григория Прокофьевича.
— В хлеву, должно, был, — доложил другой. — Навроде кровями пахнет.
— Вы же в прошлую субботу поросенка там прирезали, — напомнил им Смирнов, с лица которого сошли все краски, кроме белой.
— Ты еще и поросенком нас укоряешь! — с маху огрел плеткой спину хозяина унтер-офицер. — Мы за вас жизню кладем, а тебе поросенка жалко. А ну, скидовай портки.
Скуля от боли, Смирнов упал на колени, начал молить:
— Ваше благородие, не виноватый, оговорили. Вот как перед богом…
— Срамно ведь так, сынок, — начала усовещать разбушевавшегося казака жена Григория Прокофьевича.
— Скидовай, мать твою так! — уже в бешенстве орал унтер, во что бы то ни стало решивший сорвать злость на этом трепещущем от страха старике.
— А может, набрехал Кондратка? — усомнился один из казаков.
— Какая же ему корысть — брехать? — ввязался пожилой, — Он человек надежный. А ты, Смирнов, не кочевряжься. Сполняй приказание. Сам ведь знаешь, как у нас, у казаков: начинают пороть, опускай ниже штаны…