Повесть о лейтенанте Пятницком
Шрифт:
– Солиднее, Валентин, вообще не умирать,- ответил Пятницкий и ткнул рукой в направлении песчаных куртин, где ложбинками пробирались двое.Наши, похоже. Коркин с Васиным, кому больше. С Коркиным не знаком еще?
– С Коркиным перекинулись парой слов. Он вчера вторую звездочку на погоны нацепил. Ты-то, комбат, почему в лейтенантах засиделся?
– Ну, это не от меня... Точно, они самые,- перестал сомневаться Пятницкий.- Понятно. На море посмотреть захотелось, может, и трофеем каким поживиться. Вон у Васина рожа
Подошедший Коркин поспешил упредить неизбежное:
– Не в оправдание, комбат. Понимаешь, извелся весь. Вот и решили с Васиным навестить вас. Пушки вычищены, как на парад, гильзы собраны...
– Разрешения не мог спросить? По телефону хотя бы, Коркин?
– прервал его Пятницкий.- Как в артели какой-то. Старшина не вернулся?
– Нет еще. Ему Греков приказал машину присмотреть, какая поновее,Коркин засмеялся.- Как же, Юра Греков - исполняющий обязанности командира дивизиона, ему теперь без персонального "мерседес-бенца" никак нельзя.
– Я же Тимофею Григорьевичу наказал коней и повозку!
– возмутился Пятницкий.- Когда ему машиной заниматься!
– Так он и кинется за машиной, держи карман шире,- успокоил Коркин.Горохова не знаешь, что ли? Да вон он, легок на помине. Не дядька Тимофей витязь.
В россыпи редкого, гнутого-перегнутого ветрами сосняка, что тянулся вдоль гребня прибрежной возвышенности, показался всадник. Вид у него был далеко не богатырский, но конь под ним... Буланый жеребец, тугой под шкурой, в белых чулках на тонких беспокойных ногах, гордо нес грациозно вскинутую голову, покусывал удила и, заламывая мускулистую лебединую шею, казалось, с презрением взглядывал на седока.
– Где это ты разжился, Тимофей Григорьевич?
– восхитился Коркин.
Старшина с трудом высвободил ступню, засунутую в стремя, как он сам говаривает, по самое некуда, неловко сполз брюхом с седла, тогда уж, поддержанный Коркиным, извлек из стремени вторую ногу. Махнул рукой в сторону моря:
– Там.
Васин, восторженно смотревший на коня, схватился за повод.
– Какая красивая... Бежевая, да? Дай прокатиться, дядька Тимофей!
Расстроенный Тимофей Григорьевич выдернул чембур из рук Васина, передразнил:
– Кра-си-ва-я... Жеребец это, дурак ты бежевый! Пошел вон, мамкин сын!
Захлестнув чембур за пучок веток, Горохов стал возмущенно говорить Пятницкому:
– Что это творится, Роман Владимирович? Разве это люди? Кто их на свет произвел, чью они титьку сосали? Как их назвать? Ладно, когда людей, если война придумана... Лошадей-то за какие грехи? Пропасть сколько! Весь овраг доверху. Друг на друге, друг на друге... Сгоняли табуны и били, били из пулеметов. Может, посмотрите?
– На людей насмотрелся,- сквозь зубы ответил Пятницкий.- Этого еще не хватало... Рысака-то куда? На парад, что
– Попробую в упряжке, не годится - в хозвзвод отдам... В кустах стоял, взял повод - затрясся, шкура ходуном заходила. Даже лошади умом тронулись от всего этого...
Пятницкий запустил пятерню в черную щетинно-жесткую гриву коня, ласково поскреб. Конь мотнул мордой, приподнял, покачал переднее копыто, напомнил Роману Упора. Такой же холеный и сытый. Только Упор вороной. Пятницкий сунул стремя под мышку, примерил на вытянутую руку, озорно подмигнул Васину - сойдет!
– и взял у Горохова повод.
Не кавалерист Тимофей Григорьевич, хотя и при конях в колхозе - на телеге больше. Но все же. А комбат-то куда? Городской ведь, ему ли верхом! Тимофей Григорьевич, снисходительно прощая, покачал головой. Пятницкий вставил носок в стремя, легко и ловко взлетел в седло, пригнетился. Конь строптиво и сбивчиво покопытил землю, но, почувствовав уверенный и требовательный нажим шенкелей, успокоился и сторожко ждал следующей команды. Она пришла с болью врезавшихся удил. Жеребец вскинулся передней частью, высоко поиграл чулками.
Пятницкий посмотрел на восхищенных товарищей и внутренне смутился театральности сделанного, прикрыл смущение шуткой:
– Представление окончено, можно разойтись!
Спрыгнул с коня. Подавая повод Тимофею Григорьевичу, предостерег:
– Держите жеребца подальше от начальственных глаз - враз замахорят.
Женя Савушкин, влюбленно смотревший на комбата из окопчика, крикнул:
– Товарищ лейтенант, вас!
К телефону Пятницкого вызывал Греков.
– Пятницкий, какого черта копаешься? Срочно в штаб полка!
– Ты чего как цербер? В силу новой должности, что ли?
– Подь ты...- разгневался Греков.- Понял, что я сказал?
– Зачем хоть вызывают?
– Придешь - узнаешь.
Глава двадцать восьмая
Первым, кого увидел Пятницкий возле штаба полка, был командир девятой гаубичной батареи капитан Костя-ев. Он сидел на дышле бесколесной брички в распахнутой шинели и, забросив ногу на ногу, писал на тетрадном листке, пристроенном поверх целлулоида планшетки.
– Садись,- сдвигаясь выше по оглобле, Костяев переложил карандаш в левую руку, поздоровался.- Чего запыхался? Гнались за тобой?
– Греков подхлестнул,- усаживаясь, ответил Пятницкий.- Что за экстренные сборы?
Понимая, что больше не напишет ни строчки, Костяев сунул писанину в планшет и с треском придавил кнопки-застежки.
– Кто-то решил, что воевать не умеем. Учения якобы, в войну играть будем.
– Если будем драться на улицах Кенигсберга, Хасан, какие тут игрушки,возразил Пятницкий.- Кенигсберг - не Гумбиннен, не Прейсиш-Эйлау. Столица прусской военщины, крепость. Не грех и поучиться кое-чему... Уже сказали об учениях?