Повесть о лейтенанте Пятницком
Шрифт:
– Алеха, здорово я по-немецки говорю?
– Да уж куда с добром,- с подозрительной интонацией ответил Шимбуев.
– Ты что, в способностях комбата сомневаешься? Так слушай: перфект, имперфект, плюсквамперфект, номинатив, аккузатив... Во, а ты...
– Ну и поговорили бы. Чего вас из сарая как ветром выдуло?
– Страсть какой ты невоспитанный. Не веришь, грубишь начальству...
Довольный, что сумел задеть лейтенанта, Шимбуев кривил губы в усмешке. Пятницкий все еще не мог успокоиться, шел быстро и рассерженно. Подумать только, с пятого класса немецкий язык учил, по два часа в шестидневку, да домой задавали. Сколько же это получается? Имперфект, генитив...
– Алеха, таблицу умножения помнишь?
Шимбуев даже остановился.
– Комбат, я уже думал однажды, что у вас клепка выпала, больно вопросы-то... Как с печки шлепнулись.
– Помнишь или нет?
– На хрена мне таблица, без нее сосчитаю.
– Тогда считай: шесть раз по восемьдесят одному, да на десять умножить.
– Четыре тысячи восемьсот шестьдесят,- без промедления отчеканил Шимбуев.
Пятницкий подозрительно посмотрел на Шимбуева, наморщил лоб, проверил подсчет.
– Точно. Ты это как так?
– А я знаю? Сосчиталось, и все.
– Ты кто? Пифагор? Лобачевский? Софья Ковалевская?
– Честное слово, комбат, у вас с головой неладно. Бабу еще приплел. Шимбуев я!
– ухмылялся Алеха.
– Странно... Зря тебя из училища под зад коленом... Ладно, Алеха,отложил Роман свое удивление на потом.- При моей системе обучения я мог бы знать сейчас четыре тысячи восемьсот шестьдесят немецких слов, а я не знаю. И плюсквамперфект ни в зуб ногой... Дурак дураком перед этим плешивым пнем. Срамота!
– Значит, батька драл вас мало. Меня вон драли, как Сидорову козу, потому не дурак и считаю быстро.
Пятницкий от души захохотал, испугал собаку и, верный себе, тут же весь удар перенес на собственную персону: на самом деле, лупить надо было. Не так учили, видите ли, не то учили... Сам-то что? Каким местом думал?
Глава двадцать шестая
Раздосадованный Пятницкий заперся с Курловичем в своей комнате. Курлович давно поджидал его с актами на списание израсходованных снарядов, автоматных патронов, гранат, горючего, обмундирования, закопанного вместе с убитыми.
В дверь постучали.
– Войдите,- недовольно отозвался Пятницкий.
Вошел старшина Горохов. Козырнул, подарил комбату улыбку самого большого калибра.
– Пополнение привел, товарищ комбат!
– стукнув сапогами, радостно доложил он.
Пятницкий засобирался незнамо куда, поправил под ремнем складки, застегнул ворот.
– Много?
– Девять человек.
Пятницкий было потускнел, но что делать. В голой степи, говорят, и жук - мясо. При его бедности и девять человек - великое дело. Спросил Тимофея Григорьевича, где сейчас вновь прибывшие.
– Тут, у крылечка. Приказал вас обождать.
– Стройте, сейчас буду. Хотя... Вот что, Тимофей Григорьевич. Соберите всех, кто поблизости,- и сюда, вместе с новичками. Будем знакомиться.
– Тех, что кабель проверяют, звать?
– обеспокоился старшина.
– Их не трогайте. Передайте, чтобы сильно рваный не мотали. Новый обещали, немецкий.
Пополнение присылали и раньше, не без этого. Одного-двух для затыкания прорех в некомплекте, успевал перекинуться парой слов - и все. Остальное на командиров взводов перекладывал. Распивать чаи на передовой комбату негде и некогда. А сегодня... Сегодня все условия посидеть в помещении, по которому едва ли ударит снаряд, поговорить, сколько время
Роман мельком покосился на свою гимнастерку, где с недавних пор рядом с Красной Звездой хватко угнездился орден Александра Невского. Таиться, что ли? Не ворован, поди...
Невелика у Пятницкого батарея после боев, к тому же часть людей на различных работах. Поэтому комната с нетронутой обстановкой бежавших хозяев, где расположился старшина с каптеркой и спал Шимбуев, вместила всех. Те, кого Горохову удалось собрать, вошли с наполненными котелками. Расположились на подоконниках, на ящиках с консервами и концентратами, а то и просто на полу. Шимбуев вознамерился было снабдить комбата тарелкой пошикарнее, полез в посудный шкаф, но передумал. Догадливый малый проявил доморощенную тонкость: выставил перед Пятницким котелок, ложку вытер о подол гимнастерки.
Народ разношерстный. Трое, судя по выправке и недавно шитому обмундированию,- из запасного полка, последний призыв, остальные, пожалуй, из госпиталей: постарше этих трех, пожившие. Лесенки нашивок за ранения, медали. Да и с лиц еще не стерлось сожаление об утраченном госпитальном, пусть относительном, но покое. Поэтому показались увалистей и ленивей других. Пятницкий не спешил поддаваться начальному впечатлению, оно зачастую обманчиво.
Троица из запполка, похоже, побывала в руках хорошего служаки, вон какие вышколенные. Ну, а эти? Тот, что примостился на ящике, сдается, казах. В косых щелочках век - зеркально-бурые и быстрые глаза, а усы... Такую черноту редко встретишь в природе. И не медаль у Ходжикова, как показалось вначале, а орден Славы. Рядом с ним - толстоногий, с гневными складками на лице. Две полоски за ранения. Крутилев вроде бы. Долговязый, сидящий на мешке, хмурится что-то, на сапоги поглядывает, пошевеливает ими. Обмундирование не по комплекции, а сапоги жмут. Не забыть сказать Тимофею Григорьевичу, а то куда он в кандалах этих.
Глянул на четвертого, и к сердцу будто мягкое тепло прикоснулось. До чего же доброе, радостное лицо, столько в нем желания сказать хорошее, сделать что-то приятное. Пятницкий залюбовался солдатом и неожиданно спросил:
– Чему радуетесь, Мамонов? Так ваша фамилия, я не ошибся?
– Верно, товарищ лейтенант. Петром Ивановичем звать. А радуюсь... Письмо от жены получил, поклон от всей деревни. Даже неловко. Конечно, когда ты хорошо к людям, то и они к тебе...
Мамонов смутился. Пушкари - те, что от Гумбиннена с Пятницким, и те, что сегодня прибыли,- повернули к нему головы. Женя Савушкин, уже видевший в Мамонове нового хорошего приятеля, задрал подбородок, смотрит, в щелке рта белизна влажных зубов виднеется.
– Вы не смущайтесь, Петр Иванович,- подбодрил Пятницкий.
– Видите ли, товарищ лейтенант... Если бы я трактор или пару лошадей... Для колхоза бы заметно, а то иголки какие-то...
Мамонов рассказал, что на всю их деревню одна иголка осталась, да и та заточенная. Маруся, жена, написала ему об этом в госпиталь, поделилась горем. Выручила медсестра: раздобыла два пакетика трофейных иголок, вложила в письмо Мамонова с запиской: "Товарищи из цензуры! Сделайте, чтобы драгоценный подарок дошел до супруги отважного солдата Мамонова, пролившего кровь в боях с немецко-фашистскими захватчиками". И подписалась: "Медсестра Маша". Получила жена подарок, теперь вот сообщает, что в каждую избу по иголке досталось.