Повесть о моем друге Игоре
Шрифт:
Ехали с ним на метро. Очень устали. Говорю ему:
— Теперь уже скоро. Сейчас пройдем по подземному переходу, сядем на другой поезд, а там — одна остановка: чик — и доехали.
Это выражение ему очень понравилось. Всю дорогу он только и делал, что твердил:
— Чик — и доехали!
В другой раз подхватил слово “трах-тарарах” и весь день повторял его.
Стал почему-то путать звуки. Вместо “л” у него иногда получается “р”, а в другой раз почему-то наоборот. Вместо “с” получается “ш”, и тоже наоборот. Вместо “з” — “ж”, и опять-таки наоборот. И никакой системы здесь нет. Вместо “корова” он может сказать “колова”, а вместо “лошадь” — “рошадь”. Иной раз не скоро и поймешь, какое слово он хочет сказать. В таких случаях стараешься задать ему какой-нибудь вопрос, чтоб он изменил слово или повторил его в сочетании с другими. Он же со своей стороны тоже прилагает старания быть понятым и подыскивает для этого средства.
Во дворе увидел малыша в ярко-коричневом пальто. Говорит:
— Какой ты лыжий!
Заметив, что ни я, ни малыш его не поняли, повторил:
— Лыжий.
Пока я раздумывал, что он тут заменил: “р” на “л” или “з” на “ж”, он сказал:
— Лыжий, как шоколадка.
Тут только я обратил внимание, что пальто на малыше было коричневого, шоколадного, почти рыжего цвета.
В данном случае понадобилась необходимость подыскать сравнение, чтобы быть понятым.
Был чем-то напуган. Отказался пойти в зоопарк:
— Волк меня съест.
Не захотел пойти посмотреть на паровозы:
— Боюсь черного паровоза.
Играли в охотников. Сидели на диване и прицеливались из ружей то в одну сторону, то в другую, будто по лесу шли. Спрашивает:
— Ты в кого стреляешь?
— В птичку, — говорю.
— В птичек, — говорит, — нельзя стрелять. Они хорошие.
— А в кого можно?
— В волков. Они плохие.
— А в людей можно? — спросила Таня.
— В людей нельзя. Они падают и уже не поднимаются.
В два с половиной года он пошел в детский сад и в первый же день принес стишки из детсадиковского фольклора:
Трынти-брынти, колбаса,
А я гордость и краса!
Купили Игорю зеленые
— Чудесные штаны!
По-моему, для двух с половиной лет это чудесно сказано.
Таня купила ананас. Я показал его Игорю и спрашиваю:
— Что это?
— Шишка.
Действительно, очень похож на нераскрывшуюся сосновую шишку, только раз в пятьдесят больше. До этого мне как-то ни разу в голову не приходило это сходство, может быть, потому, что я в детстве вообще ананасов не видел.
— Это ананас, — говорю. — Скажи: “ананас”, “а-на-нас”…
Он посмотрел на меня задумчиво, словно виновато, потом опустил глаза и печально сказал каким-то упавшим голосом:
— Я так не могу.
Игорь. Мама, давай играть.
Лида. Давай. Я буду зайчик.
Игорь. А я буду лев. Я тебя съем!
Лида (с деланным испугом). Ай-ай-ай!
Игорь (с улыбкой). Я пошутил.
Игорь с Тамарой играют в солдатики.
Тамара. Ура! Мои твоих в плен берут.
Игорь (обиженно). А ты не уракай! Мои солдаты на елке сидели. Их не было видно.
Очень любит, чтоб его катали по полу на коврике. Упросил меня, чтоб я его покатал. Я усадил его на коврик.
— Куда поедем? — спрашиваю.
— В Далекие Края.
Взял кусочек пластилина, воткнул в него две спички, надломил их посредине, так что они стали похожи на какие-то полусогнутые лапы, и говорит:
— Павук.
Действительно, очень на паука похоже.
Игорь. Хочешь, расскажу тебе сказку?.. Шел лев. Увидел зайчика. Он его взял и съел. Все.
В детском саду спросили Игоря:
— Ты дома балуешься?
— Нет. Когда я балуюсь, папа и мама делаются злыми.
(Он, конечно, хотел сказать — делаются сердитыми, сердятся.)
Играли с Игорем. Игра заключалась в том, что все его резиновые зверушки были погружены в вагоны и поехали на поезде в “лес”. Лес был на полу возле шкафа. Там он доставал из вагонов зверей, приговаривая:
— Этот не боится. А этот боится.