Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
– Ну что вы, – улыбнулась девица, не уловив иронии редактора, – я о таком давно уже не пишу. Есть у меня стихи о любви, но о любви к Родине. Хотите, прочту?
– Не надо! – испуганно выставил вперёд обе руки Палыч, – не надо, деточка, я верю, что Родину вы любите.
– И ещё, вот, – она протянула сложенный вдвое листок, вырванный из школьной тетради. – Это я вчера написала.
Палыч развернул листок.
– Это кому ж посвящение-то? Деточка, на будущее: если вы кому-то что-то посвящаете, ставьте
– Хорошо, – кивнула девица и опять покраснела.
«А девица-то стыдлива, не в пример нашим поэтессам», – отметил Палыч и, дочитав стихотворение, вздохнул:
– Ну и кто у вас «нервозен аки изок…»? Кто этот нервозный? Кстати, вы хоть знаете значение слова "изок" или так, для красного словца, для рифмы вплели?
– Ой, что вы… Да как же можно для рифмы, без смысла? – обиделась девица. – А изок – это кузнечик по-старорусски. А ещё – это название месяца июня. А стихотворение я посвятила…
И тут девица назвала фамилию известнейшего поэта-современника.
– Да ты что, детка, температуришь что ли? – Палыч и не заметил, как перешёл на «ты». – Ты чем думала, когда это писала, а?
– А что, совсем плохо, да? – робко пискнула девица?
– Да как тебе только в голову пришло такое сравнение? Это ж надо, известного поэта с насекомым сравнить! – побагровел от возмущения Палыч.
– Но я ведь вовсе не о том писала, – оправдывалась девица, – вы поймите, я совсем другое имела в виду. Прыжок, амплитуда прыжков, понимаете… высота, полёт вдохновения. Скажите, вы когда-нибудь наблюдали за кузнечиками?
– Ещё чего? – рыкнул Палыч, – мне что, делать больше нечего? А ну, пошла отсюда, мелочь! Да кто ты есть такая? Сопля зелёная! Возгря! В литературу хочешь пролезть? Пошла-пошла, да не забудь внимательно изучить табличку на дверях редакции. Заучи наизусть то, что там написано: посторонним вход воспрещён. – Палыч скомкал листик со стихотворением и запустил им в девицу.
– И всё-таки, вы не правы, – упёртая как баран, заплаканная девица стояла в дверях. – Я тут не посторонний и в литературу пролезать не собираюсь, я туда войду, вот увидите!
– Я тебе сейчас покажу, кто здесь прав. А ну, брысь отсюда!
Девицу как волной смыло, а Палыч тяжело вздохнул, открыл заветный шкафчик, где всегда держал коньячок, для случаев исключительных, (а сегодня как раз и выдался такой), лихо тяпнул рюмочку коньяку и засел за корректуру увесистой рукописи – в пору летних отпусков всё приходилось делать самому.
Оберег
Небольшая добротная изба у дороги.
На окнах резные наличники, не оттого ли так весело смотрят они в палисадник?
А
В избе светло от чисто выбеленой русской печки, от дощатых, выскобленных берёзовым веником-голиком полов.
Чтобы не темнели половицы, тёрли их чистым речным песком, окатывали несколько раз водой и уж потом натирали воском. И долго стоял в избе ароматный свежий дух.
Гладкие бревенчатые стены увешаны пучками трав да кореньев.
Невысокая, ладная, ты стоишь у загнетки и бросаешь в кипящую воду щепотку какого-то зелья, приговаривая:
– Криница-водица, красная девица, на зорьке вставала… Заклинаю я, раба Божья Катерина, словом крепким, сердцем чистым, с помощью Божьей. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь…
Густой горьковатый аромат стелется по горнице, и зубная боль проходит, словно её и не было.
Я сижу на широкой лавке вся зарёванная, с опухшей щекой рядом с дедом и слышу, как он, усмехаясь в усы, бормочет чуть слышно:
«Ворожейка-душенька, зелья наварила…»
Сколько же лет было мне тогда?
Лет пять, наверное…
По холодной утренней зорьке уводила ты меня в лес, на заветные, одной тебе ведомые поляны, к заливным лугами – за травами.
Вижу тебя в белом, низко повязанном над глазами, платке, в расшитой незатейливым узором кофточке, с веткой калины в руке.
«…Каждую травку, каждый корешок в своё время срывать надобно. Сорвёшь раньше положенного времени или запоздаешь чуток, – ан, ушла сила целебная из травки той в корень, а из корня в землю-матушку. Жди теперь целый год…»
А я, замёрзшая, мокрая до последней ниточки, и слушала тебя и не слушала. Думалось мне о тёплой лежанке за печкой да о пёстром лоскутном одеяле. Вот бы забраться сейчас под него, укутаться и заснуть… Но время в лесу летит незаметно, вот уж и солнышко взошло, и полно лукошко разных трав да корешков.
…Мне было пятнадцать, когда умер дед.
Светлая тихая изба потемнела от чужих суетливых людей, не светились восковым светом затоптанные половицы, а у загнетки хлопотала незнакомая женщина, хмурая и неприветливая.
Ты сидела подле деда, лежащего на конике под иконами, а моя мать сердито вполголоса выговаривала тебе:
«Стыд-то какой перед людьми, хоть бы слезинку обронила. Полвека вместе прожили, дурой тебя, старую, не назвал ни разу. Бессовестная!»
Но ты спокойная и совершенно безучастная ко всему происходящему что-то шептала, глядя куда-то в себя странным, застывшим взглядом. Я подошла ближе, прислушалась.
«…Вот и хорошо, Витенька, вот и ладно, что ты раньше меня собрался. А то кто бы тут без меня за тобой доглядывал, ты же у меня ровно дитятко малое. Ты, Витенька, по-терпи немного, я тут не задержусь, скоро к тебе приду…».