Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Я задыхаюсь. На крик прибегает Ната, и мама, вся в слезах, уходит, оставляя на окне блокнот.
Увижу я её теперь не скоро, только в день отъезда. Почти три года я проведу в белой комнате-клетке с мягким названием па-ла-та.
Всё это время я ищу свой мир. Ко мне почти не приходят строчки, а если и приходили – их записывала Ната. Держать карандаш в палате запретили.
Гадика с Гадёшенькой на вокзале не было: лучшего подарка ко дню рождения они придумать не могли.
Да, именно в тот день, когда мы с мамой сели в поезд, идущий в московском направлении,
Я по-прежнему называю эту женщину «мама», по привычке, наверное, я просто не знаю, как мне её называть…
Я по-прежнему ищу и не нахожу свой мир…
Может быть, номер в маленькой гостинице окажется уютнее белой комнаты-клетки?
Гостиница находится в парке, где полным-полно фонтанов, миниатюрных водопадов, беседок и скамеек. Дорожки здесь посыпаны жемчужно-белым песком, трава на газонах свежая, сочно-зелёная.
А ещё здесь тихо, так удивительно тихо, что слышно журчание воды и пение птиц. Такое впечатление, что этот кусочек чужого мира начисто лишён острых углов – здесь даже скамейки овальные.
В школе я ненавидела геометрию, но там всё гораздо проще, чем в реальной жизни. В геометрии достаточно к острому углу добавить определённое количество градусов, – и угол превратится в тупой – не путать с тупиком!
А если добавить ещё немного градусов – угол вытянется в прямую линию, то есть станет развёрнутым, проще говоря, прекратит своё существование.
Оказывается и в жизни можно «добавить градусов», – этому меня научила Ната, и теперь я частенько прибегаю к уничтожению острых углов при помощи Его величества Градуса. Не всё так гладко, как на бумаге: вместо прямой у меня частенько получаются зигзаги и ломаные линии, гораздо реже – параболы. Но острые углы исчезают – это факт!
– Лика, ты пьёшь? – мама плачет. – Зачем ты губишь себя, Лика?
По моим подсчётам она давно уже должна была выплакать все слёзы… Впрочем, у неё было достаточно времени пополнить запасы солёной водички, при помощи которой люди в этом мире выражают свои чувства и эмоции.
– Ты хотела сказать: зачем ты губишь меня. Ответь мне на встречный вопрос, и я обещаю тебе подумать над твоим. Зачем ты меня предала?
– Я не предавала тебя, Лика. Когда же ты, наконец, поймёшь это…
– Дальше можешь не продолжать – я знаю. Тебе было трудно одной с больным, ненормальным ребёнком.
– Господи, Ликуша, ты ведь уже взрослая девочка, а говоришь такие глупости.
– Я не только говорю глупости, я ещё делаю их – я же ненормальная, мне простительно. Скажи, а как тратились деньги, которые у тебя не переводились, благодаря ненормальной дочери? Легко?
Как тебе ездилось за границу, когда твоя ненормальная дочь получала премии и призы? Каково было ощущать себя матерью феномена, иноплатнетянки… как они меня тогда ещё называли…
– О каких деньгах ты говоришь? Ты – неблагодарное, эгоистичное создание! Тебе постоянно были нужны консультации врачей, лекарства… Да разве ты можешь понять, что я пережила, пока вырастила тебя?
Она ещё что-то кричит,
– Лика, не пей. У нас консультация на три назначена, а сейчас почти полдень.
– Спокойно, – отмахиваюсь я.
И действительно. К трём часам я не успеваю набраться и выгляжу вполне прилично.
Светило мировой психиатрии Билл Айленд удивлён, поражён и растерян. Он, как и положено профессору – в очках, с аккуратной седой бородкой и чистенькой розовой лысиной. Удивлён он тем, что я вполне сносно отвечаю на его вопросы на английском – Ната меня научила не только выравнивать острые углы при помощи градуса…
Поражён тем, что его пациентка и есть та самая Лика Арбина – маленькая русская, с которой носилась вся страна Советов, по крайней мере – лучшие представители её интеллигенции и культуры.
Это было ужасно давно, когда все ещё любили меня.
А потом случилось непоправимое – девочка выросла и оказалась никому не нужной…
Билл убеждён: таких болезней, как у меня, почти не существует. Я, всё-таки, феномен. Пытаюсь ему объяснить, что не больна, просто – неотсюда, не от мира сего.
Увы… моих знаний английского для этого недостаточно, как и его знаний русского.
Растерян же Билл оттого, что из-под белой короткой юбки в широкую складку выглядывают мои коленки, розовые от коньяка. Лысина Билла тоже розовеет; он постоянно снимает очки и протирает их, а когда надевает вновь, отводит взгляд – совокупность воспитания, звания и должности не позволяет ему так откровенно пялиться на смазливую русскую пациентку.
По его мнению – я серьёзно больна, и мне необходим длительный курс лечения в его клинике. Кроме того, я просто находка для науки, я – тема его будущей научной работы, и заниматься моим лечением он будет сам. Лично.
Улыбка не покидает моё лицо, и мама удивляется:
– Чему ты так радуешься? Ты хоть представляешь себе, сколько это стоит!
– Но он же намекнул тебе, что я тема для научной работы. Работы, которую ждёт нобелевка – не меньше. Следовательно… А вот я не понимаю, почему ты не рада. Ты сможешь вернуться в родной гадюшник; там тебя уже наверняка заждались.
Нет, ну какие же, всё-таки, молодцы эти швейцарцы. Мало того, что у них потрясающе вкусный сыр, так они ещё и бар в гостиничном номере пополняют аккуратно.
– Ликочка, не пей так много. Это же виски.
– Неужели…?
Золотисто-янтарная жидкость растекается блаженством по моим венам, и через пару минут острые углы вытягиваются в прямые, послушные линии… Откуда-то из небытия приходят строчки, но без боли, без горячей волны. Просто приходят – и всё. Я совершенно спокойно записываю их в блокнот…