Повесть о пережитом
Шрифт:
— Свет зажечь! — крикнул он.
Мы продолжали петь в темноте.
Рябченко потоптался в дверях, шумно вздохнул и ушел.
…Двадцать первого декабря вечером Марцынюк ходил по баракам и объявлял:
— Сегодня день рождения товарища Сталина. Разрешается послать внеочередные письма!
Я писал жене:
«Желаю тебе душевного покоя и здоровья… Живу надеждой и верой… Мы встретимся!..»
…Зима навалилась всей своей сибирской тяжестью. Каптерка не отапливалась. Стены и пол были ледяные. Высокие, до потолка, стеллажи запорошил иней. Изморозь лежала и на мешках. Длинные, отяжелевшие, они напоминали замороженных
Тяжелее всего было переступать порог этого ледяного склепа. На дворе — пятьдесят, а в каптерке, казалось, все сто! Хорошо, если приходили заключенные порыться в своем барахле. Тогда лазишь по полкам, стаскиваешь, укладываешь мешки — и теплее. Но ежели никого нет, а ты обязан положенное отдежурить, то как ни пляши, как ни хлопай руками, все равно окоченеешь. В таких случаях я, подобно обезьяне, карабкался по стеллажам, без надобности ворочал мешки, сбрасывал их, прыгал вниз, поднимал, швырял на прежние места. Такая акробатика согревала меня, помогала убивать время.
— Ось тоби и тепле мистечко! — посмеивался Харитон Иванович Дидык. — Выйдешь на свободу — неначе в цирк поступишь, ей-бо!
Принес в каптерку свой рюкзак врач Штейнфельд — сутулый, седой человек с глубоко грустными глазами.
— У вас тут холодней, чем на папанинской льдине! — сказал он. — Почему печку не поставят?.. Но вы не страшитесь этого холода. Помните, на земле все же много тепла… Наведывайтесь ко мне! — сказал Штейнфельд, уходя из каптерки.
Я и впрямь быстро воспользовался приглашением доктора. На другой день, съев что-то недоброкачественное, почувствовал острые боли в желудке. С трудом, корчась и стоная, переступил порог третьего корпуса. В процедурной был фельдшер Василий Решетник. Он только что приготовил для кого-то шприц с камфорой. Увидев, что и на мне нет лица, он мгновенно сделал укол. Откуда-то издалека донесся его тревожный голос:
— Леонид Григорьевич! Дьяков умирает!..
…Я открыл глаза. Около сидел в белом халате Штейнфельд, держал меня за кисть руки.
— Пульс наполняется, — спокойно сказал он. — Что вы такое съели?
— Не знаю. То же, что и все.
— Типичная пищевая токсикоинфекция. Мы уже ввели вам глюкозу и строфантин… Все будет преотлично!
Леонид Григорьевич долго сидел возле меня в пустовавшей палате следил — как пульс. Заговорили о «делах» и следователях.
— Перед вами — «террорист, пробравшийся в Кремль с диверсионными целями», — грустно улыбаясь, говорил Штейнфельд. — Я спросил у следователя Кедрова, в Кемеровском МГБ:
— В чем же конкретно я должен признаться?
— В том, что хотел взорвать Кремль, — с железным хладнокровием произнес он.
— Ни больше ни меньше?.. А чем же я мог взорвать?
— Шашками.
— Шашками рубят, а не взрывают!
Кедров разозлился.
— Не прикидывайся дурачком! Тротиловыми шашками! У них огромная взрывная сила.
— Откуда же я их брал?
— Это вот ты мне и должен сказать! И еще: как ты умудрялся их проносить?
— Наверно, в докторском чемоданчике? — подсказал я.
— Что-о?.. Это неправдоподобно! — отмахнулся Кедров.
— В таком случае, я их, вероятно,
Так мы с Кедровым и не договорились о «конкретном». Тем не менее в приговоре особого совещания я был зафиксирован как «пытавшийся совершить диверсию»… Потом, на смену Кедрову, пришел следователь Шкуркин. Тот иную песню завел:
— Расскажи о своих связях с буржуазным миром!
— Никаких связей не было! — сказал я. — У меня там ни родных, ни знакомых.
— Ладно, ладно, хватит извиваться. Мы все знаем… Решили тебя и всю твою семью отпустить за границу. Не нравится у нас, катитесь на легком катере…
— Никуда я не поеду, — с возмущением заявил я.
— Вон как?.. Может, патриотом себя назовешь?
— Назову. Я — патриот и коммунист!
Шкуркин подошел ко мне и, ничего не говоря, — кулаком в подбородок. Я вскочил, схватил стул и замахнулся им:
— Убью!
Шкуркин отскочил в сторону и тут же, в секунду, из волка превратился в овечку.
— Ну, ну, успокойся!.. И нервишки же у тебя, доктор… Я тоже нервный, хватил через край. Ну ничего… Больше об этом говорить не будем.
Обвинение в «попытке к измене родине» не состоялось…
Штейнфельд говорил с гневным блеском в глазах:
— Весь ужас в том, что наши «дела» придумываются! Да, да, высасываются из нашей крови! Это делают мерзавцы-карьеристы. Среди них, я убежден, и шизофреники, и сознательные преступники!.. А тех и других знаете что порождает? Злокачественная «система»! Следователю за каждое быстро полученное «признание» выдается премия!.. Садисты-фальсификаторы!
Решетник принес две кружки крепкого чая. Штейнфельд, как и Конокотин в центральной больнице, был завзятым чаевником. Мы пили этот целебный нектар, и Леонид Григорьевич рассуждал:
— Весь драматизм ситуации, дорогой мой, в том, что здесь, среди нас, сидят злейшие враги Советской власти. А там, в МГБ, среди карьеристов и беззаконников — коммунисты-дзержинцы! Мы бессильны, скажем, предотвратить лагерные вылазки бандеровцев, полицаев, а дзержинцы в таком меньшинстве, что не могут пресечь преступление, видимо, большого масштаба.
…К вечеру мне стало легче. Я вернулся в рабочий барак. Всю ночь одолевали кошмары…
Утром пришел узнать о моем состоянии фельдшер Решетник — молодой, стройный, с крупными черными глазами, в которых всегда горели лукавые огоньки. Дал каких-то капель, сказал, что мне разрешено сегодня не выходить на работу.
— А меня, должно быть, Этлин скоро ушлет в лес, — безнадежно произнес Решетник. — У нас с ним старые счеты. Ну и хай с ним, не испугаюсь. От такого, как он, под землю залезешь!.. У меня двадцать пять лет. Легкоуязвимый… Бедного моего батьку еще в тридцать седьмом посадили. Умер он в лагере, в Комсомольске… Семья наша во время войны очутилась на оккупированной территории. После освобождения взяли и меня, сына «врага народа», произвели в изменники… Что ж? Как-нибудь переживу. Еще пользу людям принесу. [29]
29
В. И. Решетник живет в г. Дымер Киевской области. Помощник эпидемиолога санитарной станции.