Повесть о потерянном времени
Шрифт:
— Ну что Вы, мама, как Вы можете такое говорить про своего будущего зятя?
— Козлиная она и есть козлиная! Немедленно слезьте с моей полки!
— Сейчас-сейчас, мама. Я пока и пошевелиться-то не могу, так расстроен Вашей нелюбовью ко мне. Но почему же обязательно «козлиная рожа»? Козлы-то, они ведь все с бородой ходят, мода у них такая, а у меня торчат какие-то жалкие три волосины и то, только потому, что в этом чёртовом вагоне ни одна розетка не работает. Негде было сегодня побриться. Так же, впрочем, как и вчера. А Вы сразу оскорблять: «Козлиная рожа», — вполголоса и с величайшей теплотой в голосе продолжал увещевать бесноватую «тёщу» Сергей.
— Не смейте называть меня мамой! Слышите, Вы, поросячья морда! — по-прежнему не унималась питерская интеллигенция.
— А как же мне Вас ещё называть? Ведь мы с вашей дочерью понимаете ли… э-э-э… с некоторых пор… э-э-э…любим друг друга… Ну, если хотите, то я буду называть Вас мамашей…, но
— Не смейте касаться моей дочери! Хам!
— Час от часу не легче! И «поросячая морда» и «хам», а до этого была ещё и рожа «козлиная»… Не много ли для скромного советского партийного работника Сергея Гидаспова? Не много ли для скромного слуги трудового народа? — вконец расстроено произнёс капитан, попутно взяв себе в качестве псевдонима фамилию тогдашнего первого секретаря питерского обкома партии.
Дама неожиданно прекратила визжать и изучающе уставилась на потупившего в деланном смирении взгляд капитана. По её спесивой в стервозности своей морде лица волнами пробегали какие-то тени. Скорее всего, это были тени неких корыстных раздумий и смутных воспоминаний. Так они просидели рядом минут десять. Дочь не нарушала настороженной тишины. Если во время дебатов она ещё совершала довольно робкие попытки вклиниться в диалог, то в тот самый момент повисания паузы она вдруг замолкла окончательно. Видимо наткнулась на очень интересное место в своей толстой книге. Поезд уже минут пять постукивал колесами, и Сергей напряжённо ждал момента поворота ключа в замке двери вожделенного вагонного помещения типа сортир. Проводница не торопилась. Вернее, она, может быть, и торопилась, но эта каторжная работа на два вагона окончательно подкосила её дамские силы. Капитан уже хотел было сорваться с места навстречу занемогшей, как на лице мадам вдруг появилась улыбка некоего озарения.
— Скажите, а Вы случайно не родственник Бориса Вениаминовича? — заискивающим шёпотом вопросила она.
— Если Вы имеете ввиду моего папу, то — да, в некотором смысле мы с ним сродственники. Куда от этого денешься? Не удалось мне в свое время самостоятельно родиться. Пытался, но в итоге ничего у меня не получилось. Пришлось рождаться от Бориса Вениаминовича.
— Как интересно… А почему вы тогда едете в дополнительном поезде, да ещё в таком вагоне?
— Так вы же не путайте, мама. Первым секретарем ленинградского обкома работает Борис Вениаминович. А я всего-то навсего один из инструкторов горкома. Ездил вот на открытую партийную конференцию, посвящённую проблемам яйцеводства племенного скота в одесской области, и на какой поезд смогли достать мне билеты товарищи по партии, таким и еду. Лето, понимаете ли. С билетами очень напряжённо. Да и к тому же нельзя нам, инструкторам, отрываться от изучения жизненных проблем простого советского народа. Постоянно приходится вникать в его нужды и чаяния. А где в них ещё вникать, если не в поезде?
— А что же папа…?
— Давайте не будем больше поминать моего папу. У него, как говорится, своих дел по горло, а я взрослый и вполне самостоятельный человек. Все свои проблемы решаю исключительно сам.
— Да-да, конечно. Это в духе нашего перестроечного времени. Новое мышление, гласность, знаете ли и, конечно же, этот… как его? Ах, да — плюрализм…
— Вот-вот, поэтому я и стремлюсь стать кузнецом своего счастья без оглядки на папу.
— Какой Вы, оказывается, милый молодой человек! А поначалу мне так не показалось, — подобострастно захихикала «мама».
«Надо же, — с ухмылкой подумал Сергей, — а ведь буквально только что был «хамской свино-козлиной рожей». Как непостижимо быстро порой происходят чудесные перевоплощения в мозгах этих корыстолюбивых дам!»
Наконец раздался звук, сопровождающий открытие туалетной двери и, Сергея как ветром выдуло из пропитанного корыстью и самогонным перегаром купе. Но перед тем как стать «унесённым ветром» он всё же, как полагается «инструкторам горкомов», проявил высочайшую выдержку, сделал паузу и вежливо, но очень быстро объяснил дамам, что следует в ресторан, где его уже давно дожидается скромный завтрак, который он заказал накануне, ещё до посадки в поезд. При этом, конечно же, капитан не преминул предложить дамам позавтракать совместно. Дамы, скромно потупив глаза, вежливо отказались, ссылаясь на колики и вздутие животов, наступивших, вероятно, из-за обилия съеденного на сон грядущий. Далее, чувствуя, что процесс самостоятельного развязывания узла крайней плоти мочетоков приобретает необратимый характер, Сергей пулей ворвался в заветную кабинку и с огорчением обнаружил там проводницу, размазывающую что-то на полу грязной тряпкой.
— Мадам! — прорычал капитан, дико вращая глазами.
— Чё тебе, «мадам», не видишь — уборка! — начала
— Что Вы, мадам, я совсем не по этому делу, — постепенно набирающим великодушее тоном отвечал из-за двери Сергей, близкий к обретению истинного блаженства, — вот если надо будет кого-нибудь обоссать исключительно в гигиенических целях…, ну, когда вода окончательно закончится, вот тогда можете смело обращаться ко мне. Чем могу — подсоблю.
Закончив утренний туалет, Сергей тщательно осмотрел себя в зеркало. Из зеркала на него строго взирал измождённый постами лик святого мученника. «Да-а-а, на работника обкома что-то Вы не очень-то похожи, сударь, — мелькнуло в голове «святомученника», — ну, ничего, вытянем, как сейчас модно говорить, на харизме. Вот только знать бы ещё, что это такое и где её можно достать. Прикол с развенчанием спесивых должен быть продолжен при любом раскладе». Слегка посвежевший капитан наскоро перекусил пирожками, купленными на какой-то захудалой станции, запил их «ситром» (так почему-то назывался местный лимонад) и завалился на свою боковую полку. Добираться до Питера надо было ещё сутки и появившееся в кои-то веки свободное время надо было как-то убить. Убивать его только на общение с этими пребывающими ныне в лёгком шоке дамами, капитану не хотелось: можно было быстро исчерпать запас умных слов и весёлых историй из богемной обкомовской жизни. А это могло привести к оглушительному провалу. К тому же, тактически верным шагом была пауза: пусть «мама» слегка помучается и подумает о том, как можно сгладить ситуацию, создавшуюся из-за её недостойного поведения. Уму непостижимо, столько раз подряд оскорбить видного партийного деятеля в течение одного утра! Всё произошедшее можно расценить как попытку дискредитации партии, а за это можно и статью получить. Окончательно вжившийся в роль, но предельно измученный командировочными перипетиями, капитан проспал до следующего утра. Утром следующего дня его кто-то долго будил, ласково поглаживая по плечу, но Сергей никак не мог проснуться окончательно. Сон уже вроде бы набирал разбег для того, чтобы стремительно выпорхнуть из туловища его тела, но какая-то неведомая сила вновь загоняла его обратно, и перед капитаном начинало разворачиваться какое-нибудь очередное в бредовости своей сновидение. Сновидения эти были очень разными. Чёрно-белые сменялись цветными. Никогда не виданные им прежде морские пейзажи, переполненные морскими чудищами, дрожа в каком-то мареве, постепенно уступали место зелёным полям с громоздящимися на горизонте исполинскими лесами. И вдруг в центре этих превращений неожиданно выткалось изображение капитановой жены. Изображение молчало, но вид имело чрезвычайно строгий. Взгляд изображения имел какой-то угрожающий характер. По спине капитана пробежал лёгкий холодок. В сознание вплыли слова известной песни: «Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня…». «А, вон оно, наверное, в чём дело! — догадалось сонное сознание Сергея и тут же начало оправдываться, — не переживай, моя дорогая, это же я так, шутки ради, ты же знаешь, как я этих спесивых стерв не люблю. А так даже и не думай: чист яки скло». Грозный облик жены в сочетании с нежными прикосновениями всё же возымел на капитана пробуждающее действие, и он, наконец, оторвал свою буйну голову от худосочной железнодорожной подушки. Снизу на него взирала морщинистая морда лица новоявленной «мамы», которая виновато моргала густо накрашенными веками и морщила свои дряблые черты в каком-то подобии конфузливой улыбки явно перепомаженных губ.
— Что Вы, мама, не спите в такую рань? — вливая в голос как можно больше бодрости спросил Сергей, постепенно вновь проваливаясь во вчерашний образ партийного аппаратчика.
— Сергей Борисович, я осмелилась Вас побеспокоить только по той причине, что мы уже подъезжаем, а Вы ещё не одеты, — полным елея голосом выдохнула ставшая вдруг какой-то не по годам жеманной «мама».
— Ого, это же я почти сутки проспал… Извините, тяжёлая была конференция…, яйцеводство там, коневодство всякое, ну и прочая хрень. А нервишки-то уже ни к чёрту.
— Что Вы, что Вы… Мы ведь всё понимаем. А Вы уж меня, пожалуйста, простите за вчерашнее… Как-то неудобно всё получилось… Ночью соседи поспать не дали, всё самогон хлестали. Я была вся на нервах. А как только самогонщики ушли, тут Вы появились… И мне показалось, что Вы к дочери приставать начали… Извините… Я ведь не знала, что у Вас с ней всё так серьёзно.
— Ладно-ладно, полноте. Извинения принимаются. Я же знаю, как это могло смотреться со стороны. Какая картина предстала непосвященному, так сказать, взгляду. И взыграло сердце матери… Как я Вас понимаю… А где мой друг Надюха? Где скрывается эта проказница? Почему не идёт будить своего котика? — хрестоматийным тоном проснувшегося барина закончил свою прощающую речь капитан и, спрыгнув с полки, точно попал ногами в стоящие на полу кроссовки.