Повесть о смерти и суете
Шрифт:
Значение истины в том, что её нет, иначе бы её уничтожили.
В человеческой жизни ничто не имеет смысла, и, может быть, это её и поддерживает, иначе — при наличии смысла — жизнь прекратилась бы. Какая разница — искупить ли вину и вызволить библию, или, наоборот, жить бездумно, то есть как живётся?
— Генерал! — спохватился я. — А куда делась Натела?
— Я же послал её за книгой.
— Не надо! — сказал я просто. — Я подумал и решил, что книга мне весьма не нужна. Не нужна весьма. То есть — совсем не нужна!
Генерал смешался и стал рассматривать
— Вы не поняли: никакой вербовки.
— Я не о вербовке, — ответил я. — Просто нету смысла.
— Это, извините, несерьёзно! — улыбнулся Абасов. — Почему?
Хотя и не всю, но я сказал правду:
— А потому, что ничего не стоит доделывать до конца.
— У вас, извините, большая проблема! — заявил Абасов таким тоном, как если бы это его напугало. — Вы очень впечатлительны: доверяете философии и во всём сомневаетесь. А это ограничивает — отнимает решительность и веру.
— Отнимает, — кивнул я. — Но ограничивает как раз вера.
— Знаете что? — Абасов поднялся с места. — Давайте-ка мы с вами отдохнём и выпьем чаю! Нельзя же всё время работать. Я работаю много, а работа мешает отдыху, — и рассмеялся. — Недавно, знаете, сходил с внучкой в зоопарк, и обезьяны таращили на меня глаза: вот, мол, до чего может довести нас, обезьян, постоянный труд! Как вы, кстати, думаете: повезло или нет мартышкам когда превратились в людей?
— Да, — сказал я. — Потому что, хотя обезьяна никому не служит, она не понимает, что это весьма хорошо. Кроме того, обезьяна позволяют загонять себя в клетку. А это весьма плохо.
— Ах вот оно что! — смеялся генерал. — Но она ж не понимает и этого! То есть в клетке ей весьма хорошо!
— Это она как раз понимает. Распахните клетку и поймёте: понимает или нет. Сразу из клетки сэмигрирует! — и я поднялся со стула.
— Спешите? — спросил Абасов и перестал смеяться.
— Нету времени, — растерялся я. — Я же в Америку эмигрирую.
24. Поэтому я и люблю женщин!
Нателу я увидел в зеркале — под самым потолком.
Закрыв за собою дверь, ведущую из абасовского кабинета — через библиотеку — к лифту, я остановился, подумал о диалоге с генералом, понравился себе и, как всегда в подобных случаях, решил немедленно полюбоваться собою в зеркале. При этом каждый же раз я вспоминал, что психические беды начались у людей как раз после изобретения зеркала.
Оно оказалось рядом. Старинное в резной ампирной рамке. Конфискованное, должно быть, в 20-е годы у сбежавших во Францию князей. Я подошёл к нему, но увидеть себя не успел. Взгляд перехватили живописные бёдра генеральской помощницы.
Спиной ко мне Натела стояла на раскладной лестнице и копалась в книжной полке под самым потолком. Как и накануне, чулок на ногах не было, но в этой обстановке, а, главное, от неожиданности они показались мне особенно обнажёнными. Мелькнуло странное ощущение, будто стою у неподвижного океана, и внезапно из водной толщи выскочили в воздух и застыли в нём
Во рту у меня пересохло, и в висках забила кровь.
Я развернулся, шагнул к подножию лестницы, вцепился руками в поручни и поднял глаза вверх. Всё это проделал бесшумно, опасаясь не столько даже того, что спугну дельфинов, сколько присутствия роскошной старинной мебели с пригвождённой к ней инвентарной эпитафией: «Всесоюзная Чрезвычайная Комиссия СССР».
Женщина меня как раз не испугала. Мне почудилось даже, будто мы с ней заодно. Будто вдвоём сговорились подкрасться к её застывшим дельфинам, затаить дыхание и задрать голову вверх. Мне стало, тем не менее, стыдно. И возникло предчувствие, что позже, в будущем, будет ещё стыднее. Но тогда это чувство стыда лишь нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась в височных артериях и толкалась наружу…
Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках перед моими глазами. Толкалась не наружу, а вверх по исподней стороне голеней. В коленных сгибах синие жилы снова набухали и закручивались в пульсирующие узлы, из которых, однако, легко выпутывались и, млея, уползали выше — высоко, где исчезали, наконец, в толще светящейся плоти.
Дыхание моё стихло, а сердце забилось громче. Ещё страшнее стало когда я осознал, что под вельветовой юбкой трусов не было.
Лестница вдруг дёрнулась, и по ней из-под потолка скатился ко мне негромкий звук:
— Осторожно…
Вздрогнув, я вскинул взгляд выше, к источнику звука, и только тогда полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали женщине. Согнувшись в поясе, Натела, видимо, давно уже смотрела на меня сверху своими насмешливыми глазами сфинкса.
У меня мелькнула мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю лестницу. Но Натела опять смешала мои чувства: нагретым в теле голосом, совсем уже тихо, она проговорила неожиданное слово:
— Увидел?
Я отозвался как ребёнок: проглотил слюну и кивнул головой. Натела пригнулась ниже. Вопреки моему впечатлению, она не издевалась. Глаза её горели любопытством неискушённой и напуганной школьницы, которая вдруг сама совершила запретное.
— Ещё хочешь? — шепнула она.
Я не знал что ответить. Не — как, а — что. Поймал в себе ощущение физического замешательства. Неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг мне подумалось, что на шум пульсирующей в моих висках крови могут сбежаться гебисты. Захотелось скрыться, но, заколдованный страхом и возбуждением, я с места не двинулся.
— Иди! — позвала Натела. — Иди же ко мне…
Наконец я зашевелился, но никуда не убежал. Наоборот, вступил на лестницу и полез вверх. Достигнув площадки, пригнул под потолком голову, чтобы выпрямить ноги. Натела быстро прильнула к моей груди, как если бы делала это не впервые, и подняла глаза.
Она дрожала, и взгляд у неё был кротким. Потом шепнула:
— Любишь меня? — и дохнула глубоко изнутри горячим и влажным воздухом, пахнувшим грудным младенцем.
Я не ответил. Не знал — как.