Повесть о смерти и суете
Шрифт:
Вместо слов в сознании вспыхнуло резкое желание дотронуться до её переполненных кровью артерий. Так я и сделал: раскрыл ладони и осторожно приложил их сердцевинами к тугим сосудам. Одну — на шею, а вторую — на сгиб за коленом. Почувствовал как наливается в артериях горячая кровь и рывками выплёскивается вовнутрь её накалявшейся и твердевшей плоти.
Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось недостаточно, и, оттянув ей голову за волосы, я впился губами в набухшую жилу под ухом.
Тело её содрогнулось и вытолкнуло
Испугавшись этого звука, я отпрянул и ладонью перекрыл Нателе рот.
Теперь уже кровь просачивалась и в помутившиеся белки её глаз. А зрачки стали тонуть в густеющей влаге.
— Тихо! — повелел я ей и огляделся.
Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно хватив ртом воздух, выдохнула его на меня вместе с прежними словами:
— Любишь меня?
Я ответил что знал:
— Ты хорошо пахнешь. Молоком.
Эта фраза раздразнила её. Задрав шёлковую блузку, она обнажила груди, обхватила одною рукой левый сосок, а другою порывисто пригнула к нему мою голову. Синие жилы, сбегавшиеся к соску, пульсировали и изнемогали от распиравшего их давления. Одна из них, самая толстая, начиналась у ключицы.
Я обхватил её зубами у истока и не спеша стал скользить вниз, к пылавшему жаром устью. Сосок был твёрд и нетерпелив. Я полоснул по нему языком сперва осторожно, чтобы не обжечься, но, охладив его своею влагой, начал тискать его губами. Потом открыл рот шире и принялся медленно заманивать сосок в горло. Он тыкался в нёбо и трепетал от желания извергнуть мне в глотку кипящую струю из молока и крови.
Как живой, подрагивал на шнурке передо мной чёрный камушек с белыми прожилками и глубокими царапинами.
Попытавшись прокрасться взглядом в одну из трещинок, я зажмурился: камень располагался слишком близко — и в глазах возникла боль.
Тотчас же где-то в затерявшихся глубинах моего существа всполошилось издавна дремлющее там, но неподвластное сознанию блаженное чувство моей невычлененности из всего живого. Чувство это, как всегда, было мимолётным, но настолько сильным, что каждый раз я вздрагивал от мысли, будто именно оно таит в себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну моего существования.
Я понимал о нём только то, что мимолётное не мимолётно: мгновение любви есть невообразимо мощная конденсация людского опыта. Не моего личного, не всемужского даже, а всечеловеческого. Надвременного и двуполого…
Поэтому я, наверное, и люблю женщин!
25. Записывать тишину и воспроизводить её в разной громкости
По всей видимости, Натела любила то же самое. Мужчин.
Она опять издала прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешённый.
Испугавшись, что, впав в агонию, она свалится с лестницы, я стал её трясти. Как только она вернулась к жизни, — медленно и нехотя, — я вздохнул и, запрещая издавать звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем.
Натела поняла жест превратно, вскрикнула
В то же мгновение скрипнула дверь — и, к моему ужасу, из кабинета выступил начальник контрразведки. Я остолбенел, а генерал огляделся.
— Натела! — крикнул он.
Высунув голову из-под моих штанов, она вскинула на меня строгий взгляд, приложила к губе со шрамом палец, но сама вдруг кашлянула и отозвалась:
— Я здесь, Сэрж! Не могу найти твою библию!
Генерал посмотрел в нашу сторону. Я повернулся к нему спиной, зарылся носом в книги и захлопнул глаза. Сердце, которое только что так громко стучало, остановилось. В наступившей тишине я представил себя снизу, с генеральской позиции, согнутого под потолком в жалкую скобку, без штанов, с голой волосатой задницей в сетчатых брифсах, приобретённых женою в подпольном Петхаине.
Обратился генерал не ко мне.
— Ну её в жопу, эту библию! Слезай, потом поищешь!
— Почему? — удивилась Натела и выпрямилась.
— А потому! Хитрожопый он…
Хотел, конечно, сказать «голожопый», подумал я.
— Ты о ком, Сэрж? — спросила Натела.
— О твоём философе! Не нужна мне, мол, ваша сраная библия, заткните её себе в задницу! Но мы ещё посмотрим — кто и что кому заткнёт… — и взревел: — Да спускайся же ты, наконец!
Я вцепился в пояс на юбке Нателы.
— А ты успокойся! — велела Натела то ли Абасову, то ли мне.
— В Америку, бля, спешит! Поднять там хай на весь сарай: «Вэй да вай, братья-жидята, мучают красные нас дьяволята!»
— А библия ему уже не нужна?! — рассердилась на меня Натела. — Нужна она ему всё-таки или нет?
— Сам не понимает! Гамлет сраный! — обозвал меня Абасов. — Петхаинский говнодав!
Теперь уже Натела разгневалась на него:
— Сэрж, ты опять?! Обещал ведь насчёт Петхаина! Не всем же быть армянами! И не ругайся при мне: я женщина! И не чета твоей усатой дуре!
— Она мать моего Рубенчика! — снова взревел Абасов.
— Ну и катись к ней в жопу! — крикнула Натела, а лестница скрипнула и качнулась.
Абасов выждал паузу и шумно выдохнул. То ли изгнал из себя ярость, то ли раскурил трубку:
— Извини! Я ж не на тебя… Я на него… Ненавижу я Гамлетов…
— А он уже ушёл?
— Заспешил, сука, в Америку…
Как только я решил, что напряженность в генеральском взоре обусловлена не гастритом, а близорукостью, Абасов произнёс загадочную фразу:
— А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!
За что это он? — подумал я.