Повесть о смерти и суете
Шрифт:
— Как никто? Все только мэ-кают и блеют: мэ, как похожи, бэ, как похожи! Другого придумать не могут… Перейдём на «ты»?
— Давай на «ты», но я серьёзно: две капли!
— А фамилия у неё не моя? Слышал, наверное, про моего отца, Меир-Хаима? Тоже имел много баб… И много, говорят, наследил…
— Она испанка: Исабела-Руфь…
— Никогда бы не подумала, что я похожа на иностранку. Но хотела бы. Если б я была иностранкой и жила заграницей, мне бы этот шрам на губе закрыли в два счёта!
— А зачем закрывать?! — возмутился я. — Так лучше! У неё,
— И такой же халат, да?
— Я видел только лицо, — признался я.
— Дай-ка принесу тебе водки! — и, поднявшись, она шагнула к роскошноиу шкафу из орехового дерева.
Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неё есть талия, а в отличие от всех — ягодицы не плоские.
Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того, как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись, забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы, произнёс:
— Не сейчас… — и вскинул на неё глаза. — Потом…
Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со смешанным выражением на лице.
Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий в китайских прудах.
Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от пространства, но не знает куда удалиться.
— Что? — ухмыльнулась она. — Не говори только, что умеешь читать лица — и всё уже обо мне знаешь.
— Нет, — заверил я, — я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу, изучал физиономистику… Чепуха это!
— Да? — поджала она большие губы со спадающими углами, свидетельствующими о сильной воле. — Что на моём лице?
— У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, — сказал я. — На тебя легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и бесконтрольность влечений…
— А что глаза?
— Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь зверю. У тебя — сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И нервная…
— Конечно, чепуха! — рассмеялась Натела и стала растирать пальцем чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между грудями. — А у тебя такие же черты!
— Знаю… Поэтому и считаю это чепухой, — сказал я и почувствовал, что разговор ни о чём исчерпан.
19. Выберу себе облако и переселюсь туда
Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?
Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?
Переселение плоти?
А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей — иллюзия? Две точки
А может, всё куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой, в которую из всех петхаинцев — кроме Сёмы «Шепилова» — не верил только я: Натела Элигулова есть всё-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими — согласно физиономистике — нервной натурой и уступчивой волей?
Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?
Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе?
С какою же целью?
Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нём обо мне какую-то важную тайну.
Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрённого оспинами и царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.
С правой стены в далёкое пространство за узким окном, располагавшимся напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых, как поговаривали, в это далёкое пространство Натела и отправила. Рядом с ними висели ещё три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже — англичанин Байрон.
Портреты были чёрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещё одна, цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и есть Сёма «Шепилов», супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый стихотворец.
Если бы не владевший мною ужас, я бы расхохотался. Панику нагнетали тогда во мне не только улыбки мертвецов, но — и бесхитростное лицо Сёмы. Тем более что волосы на фотографии оказались у него не светло-рыжего цвета, о чём я знал понаслышке, а малинового, — работа популярного тбилисского фотографа Мнджояна, только ещё осваивавшего технику цветной печати.
Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевёл его к выходу в спальню — и обомлел. В дверях, широко расставив высокие сильные ноги, стоял на паркетном полу, отражался в нём и пялил на меня зрачки огромный петух. Цветистый, как колпак на голове королевского шута, и самоуверенный, как библейский пророк.
Мне захотелось вырваться наружу.
Я резко повернулся к открытому окну, но то, что находилось снаружи, за окном, само уже ломилось вовнутрь. Густой дымчатый клок свисавшего с неба облака протискивался сквозь узкую раму и, проникая в комнату, заполнял собою всё пространство. Дышать воздухом стало тяжелее, но видеть его — легко.