Повесть о старых женщинах
Шрифт:
— Как, сейчас?
— Да. Эми как раз успеет к вечерней почте. Иначе как он узнает, что его письмо дошло?
Она позвонила.
Софья подумала: «По сути дела, если он даже приедет, это никак не извиняет его за то, что он не написал в субботу. Откуда ей было знать, что он приедет? Нужно будет с этим молодым человеком поговорить. Не понимаю, как Констанция ничего не замечает. Письмо пришло — она и рада». Софье, как женщине уже не молодой, была неприятна готовность, с которой Констанция собралась писать ответ.
Но Констанция все замечала. И думала она так же, как Софья. В глубине души она вовсе не извиняла
Тем не менее она не изменила решения немедленно написать. Эми пришлось принести ей письменные принадлежности.
— Мистер Сирил приедет в среду, — с достоинством сказала Констанция, обращаясь к Эми.
Эми была поколеблена в своем каменном спокойствии, ибо мистер Сирил много для нее значил. Эми и сама не знала, как будет смотреть ему в глаза, когда его известят, что она уходит.
Положив листок бумаги на колени, Констанция начала писать, но остановилась, глянула на Софью и, словно защищаясь от ее обвинений, сказала:
— Я ведь не написала ему ни вчера, ни сегодня.
— Да-да, — кивнула Софья.
Констанция снова позвонила и отправила Эми на почту.
Вскоре она позвонила в четвертый раз, но никто не явился.
— Должно быть, Эми еще не вернулась. Но мне показалось, будто хлопнула дверь. Какая она неповоротливая!
— Чего ты хочешь? — спросила Софья.
— Поговорить с ней, — ответила Констанция.
На седьмой или восьмой звонок запыхавшаяся Эми наконец-то пришла.
— Эми, — сказала Констанция, — нам надо проверить простыни.
— Да, мэм, — ответила Эми, очевидно, твердо зная, о каких именно простынях из великого множества простыней в доме идет речь.
— И наволочки, — добавила Констанция, когда Эми уже собралась уходить.
Так продолжалось и дальше. На следующий день работа пошла еще лихорадочней. Констанция встала рано, раньше Софьи, и сновала по дому с ловкостью юной девушки. Сразу после завтрака в спальной Сирила все было перевернуто вверх дном, и только к вечеру в его комнате был восстановлен порядок. А в среду утром там снова началась уборка. Софья, с трудом скрывая удивление, наблюдала за приготовлениями и растущим волнением Констанции. «Не сошла ли она с ума?» — спрашивала себя Софья. Зрелище было поистине смехотворным или так представлялось Софье, в жизни которой не было материнского опыта. В тревоге Констанции не было ни достоинства, ни оригинальности. Ее поведение было просто глупым и суетливым, лишенным здравого смысла. Софья всячески воздерживалась от комментариев. Она понимала, что до тех пор, пока они с Констанцией состарятся, ей, Софье, еще предстоит многое сделать, и для этого ей понадобятся дипломатические тонкости и хитрые уловки. К тому же напряженное ожидание оказало некоторое влияние на ангельский характер Констанции. Голос ее звучал раздраженно. После того как был подан чай, Констанция внезапно вскочила с дивана и сняла со стены гравюру «Вечерняя пирушка». Обнаружив пыль на раме, она пришла в неистовство.
— Что ты делаешь? — спросила изумленная Софья.
— Хочу поменять гравюры местами, — ответила Констанция и указала на другую гравюру, висевшую напротив камина. — Он сказал, что, если их перевесить,
Констанция не поехала на станцию встречать сына. Она объяснила, что это может ее расстроить, да и Сирил не любит, когда она его встречает.
— Давай я его встречу, — предложила Софья в половине шестого.
Эта мысль осенила ее внезапно. Она подумала: «Тогда у нас с ним будет время поговорить».
— Вот и прекрасно! — согласилась Констанция.
Софья оделась с замечательным проворством. Она добралась до станции за минуту до прибытия поезда. Из вагона вышло всего несколько человек, но Сирила среди них не было. Носильщик объяснил, что расписания экспрессов на основной ветке и поездов на Окружной дороге не согласованы, и, возможно, экспресс разминулся с местным поездом. Софья тридцать пять минут дожидалась следующего, но и на нем Сирил не приехал.
Дверь ей открыла Констанция и показала телеграмму: «Приехать не смогу, узнал последний момент. Напишу. Сирил».
Этого Софья и ожидала. На станции она чувствовала, что понапрасну дожидается следующего поезда. Констанция была спокойна и неразговорчива, Софья тоже.
«Какой позор! Какой позор!» — стучало сердце в груди у Софьи.
В этой истории не было ничего необыкновенного. Но, сохраняя внешнее спокойствие, Софья гневалась на своего любимца. Она с трудом приняла решение.
— Я выйду на минутку, — сказала она.
— Куда? — спросила Констанция. — Давай попьем чаю. Отчего бы не попить чаю?
— Я ненадолго. Хочу кое-что купить.
Софья отправилась на почту и послала телеграмму. Потом, испытывая некоторое облегчение, она вернулась в поскучневший и загрустивший дом.
IV
На следующий вечер Сирил сидел в нижней гостиной за чайным столом вместе с матерью и теткой. Констанции его приезд казался почти чудом. Он все-таки здесь! Софья была нарядно одета, на шее у нее висела цепочка из позолоченного серебра, застегнутая у горла и дугой спускавшаяся к талии, где она была пристегнута к поясу. Цепочка заинтересовала Сирила. Раза два высказав свое восхищение, он попросил: «Позвольте-ка мне рассмотреть ее», — и протянул руку, а Софья наклонилась к нему так, чтобы он мог потрогать цепочку. Несколько секунд Сирил перебирал в руках украшение — у Констанции это вызвало чувство ревности. Наконец, выпустив цепочку из пальцев, Сирил сказал: «Гм!» и, помолчав, добавил: «Эпоха Людовика Шестнадцатого, верно?» На это Софья ответила:
— Да, именно так мне и говорили. Но это пустяки — она стоила всего тридцать франков.
А Сирил резко перебил ее:
— Какая разница? — и, помолчав, спросил — Часто она рвется?
— Очень часто, — ответила Софья. — Ее все время приходится укорачивать.
В ответ Сирил только многозначительно хмыкнул.
Он по-прежнему был погружен в себя и, казалось, не замечал, что происходит вокруг. Но в этот вечер он был разговорчивее обычного. Сирил был благодушно настроен, особенно благодушно по отношению к матери — чувствовалось, что он старается отвечать на ее вопросы подробно и сердечно, словно откровенно признавая ее право на любознательность. Он похвалил чай и, казалось, даже замечал, что кладет в рот. Он посадил Снежка на колени и с восхищением рассматривал Фосетт.