Повесть о суровом друге
Шрифт:
Потом я увидел Федю. Немец в каске изо всей силы ударил его палашом по голове. Федя зашатался и, нагнув голову, начал хватать над собой руками воздух, как будто хотел поймать шашку. Потом он рухнул на дорогу, окровавленный.
У меня закружилась голова.
Когда бой затих, я, крадучись, вышел за ворота.
Вдоль улицы курсировали верховые, то там, то здесь на земле виднелись следы крови. Посреди мостовой валялась женская туфля с отломленным каблуком. На ржавом гвозде, торчащем в заборе, белел клок окровавленной рубашки.
Вокруг
Шатаясь, я поплелся к себе на окраину, унося чувство ненависти к чужеземцам и страха перед ними.
3
Когда я вернулся домой, тетя Матрена катала белье тяжелым рубелем. Васька выстругивал деревянные босоножки. Он хмуро взглянул на меня и спросил:
– В городе был?
– Ага.
– Мосю видел?
– Какого Мосю?
– Нашего. Повесили его.
Я оторопел:
– Разве это Мося?
– Ну да, он, - ответил Васька, и лицо его стало суровым.
– А еще приказ германский есть, чтоб оружие сдавали, у кого имеется. Так ты смотри...
– Он оглянулся на мать и шепнул: - Как брату тебе говорю, смотри. Всех нас повесят, если узнают.
Он замолчал и снова принялся за работу.
А я вспомнил Мосю, его примятый котелок и большую рыжую бороду. Вспомнил, как он приходил к Анисиму Ивановичу и учил его сапожному делу, как шутил с нами и делал из бумаги кораблики. Жалко Мосю...
Я встал и посмотрел в окно. На улице светило солнце, по траве ходили куры, в луже на дороге отражалось небо. Манило в степь, где теперь стрекотали кузнечики, покачиваясь на стеблях, где пахло полынью и в безоблачной синеве заливались жаворонки. Потянуло на речку, где в камышах мелькают голубые стрекозы, которых можно ловить руками, где по песчаному дну плавают серебряные пескари. Я взглянул на Ваську. Он сидел, сгорбившись над сапожным столом, желтый и худой.
Позвать бы его сейчас в степь погулять. Но я понимал: Васька не пойдет. Последнее время я замечал в нем перемены: он перестал играть с нами, мало разговаривал, все куда-то бегал, шептался со взрослыми. На улице ребята скучали по своему командиру.
– Вась, пойдем на улицу, тебя Тоня зачем-то звала, - попробовал схитрить я.
Васька ничего не ответил. Может быть, ему самому хотелось пойти в степь и поиграть со мной, но он должен был кормить отца, мать и даже меня. Васька смотрел на банку с деревянными гвоздями и молчал. И тогда в его голубых глазах я заметил ту напряженную задумчивость, которая бывает у взрослых, когда они чем-то озабочены.
– Ничего, Лёнь, - сказал он, не отрывая глаз от банки с гвоздями. Мы немцев прогоним. Нехай только...
– Васька не договорил: за окном прогремел выстрел, а во дворах отчаянно залаяли собаки.
Мы выскочили за калитку. По улице, низко пригнувшись и отстреливаясь, бежал человек в черном пиджаке.
Сквозь редкий забор я видел, как человек метнулся в Абдулкин двор, перемахнул через невысокую стену, сложенную из плоских камней, в мой двор.
Васька кинулся ему наперерез. На немцев набросились собаки, они отбивались ногами, но те еще больше свирепели.
Васька выбежал из моего двора и таинственно поманил немцев в соседний, Илюхин, заросший лебедой двор.
– Здесь, - прошептал Васька и указал на дверь угольного сарая.
Немцы направили туда винтовки. Главный подошел ближе и крикнул по-русски:
– Выходить!
Дверь не открывалась.
– Выходить! Стреляю!
– повторил он.
В сарае было тихо.
– Achtung!
– скомандовал немец.
– Fertig sein![4]
Немец рванул за скобу. Старая дверь со скрипом распахнулась, немец направил туда револьвер, но тотчас же опустил его. На пороге с ведром угля в руке стояла дрожащая от страха Илюхина мать. Она силилась что-то сказать, но лишь бессмысленно пучила глаза.
– O, Donner Wetter!
– крикнул немец, плюнул и повернулся туда, где стоял Васька.
Но того уже не было.
– У-у, зобака!
– выругался немец и зарычал на своих: - Fangen den Burschen![5]
В суматохе я и сам не заметил, куда и как скрылся Васька.
Скоро на нашу улицу прибежали германцы-гайдамаки в жупанах.
Немцы покрикивали на них, а те в струнку вытягивались и отвечали: «Слухаю, шо прикажете?»
Немцы и гайдамаки развернулись в цепь по всей улице, выгоняли население из квартир, кололи штыками в матрацы, в груды угля в сараях, искали беглеца.
Немец в каске водил за рукав кофты Илюхину мать и кричал:
– Где болшевик? Вы прятают болшевик?
Она крестилась, а Илюхин отец, рыжий банщик, ходил за немцем и бубнил ему в спину:
– Драйцик-цвайцик, не знаем, ей-богу, не знаем. Мы его сами поймали бы, если бы знали, где он заховался.
Немцы лазили в погреба и сараи, распугали всех кур. Беглец не находился.
Тогда оккупанты стали грабить жителей, тащили из хат узлы. На улице стоял стон и плач.
4
Я возвращался домой, когда уже начинало темнеть. На грязной улице, невдалеке от нашей землянки, меня кто-то тихо окликнул по имени.
Я оглянулся и увидел Ваську. Он лежал в высокой лебеде, виднелась только белобрысая голова.
– Немцы ушли?
– спросил он.
– Ушли.
Васька горячо зашептал мне на ухо:
– Хочешь секретного человека увидеть? Я его заховал.
– Васька взглянул на меня лукаво и спросил: - Знаешь, кто это?