Повесть о суровом друге
Шрифт:
Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.
Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.
Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:
– Разойдись!
Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:
– Под печенки ему, Герасим, под печенки!
Стало
– Надо заступиться, ведь убивают человека!
– Поговорите еще... В Сибирь сошлю.
В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.
Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.
Загребай козырнул приставу:
– Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: «Долой царя!» - и ударил меня по морде.
– Врет он!
– зашумели в толпе люди.
– Ваш благородь, истинный бог, правда.
– И городовой перекрестился.
Пристав лениво махнул рукой и приказал:
– Арестовать!
– Господин пристав, рабочий не виноват!
– кричали люди.
– Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.
Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле...
– Господи, куда же царь смотрит?
– сказал высокий худой человек в очках.
– Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.
– Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай.
– Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы...
– Тебя там и не хватает...
– Молчать!..
На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:
– Разойдись, а то всех в тюрьму!
Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.
Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.
Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
– Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
– А я не разойдусь!
– упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
Полицейский замахнулся плеткой:
– Уходи!
– Не уйду, здесь наша улица!
– Стебани его, Ермил!
– крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
– А я все равно не уйду!
Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.
– Уходи, а то убью!
– И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.
Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.
– Ну его к свиньям, Ермил, поехали!
Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы.
– Ваше благородие - свинья в огороде.
– Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.
Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.
– Больно, Вась?
– Ни капельки...
– А почему плачешь?
– Кто тебе сказал? И не думаю плакать.
– Я вижу...
– Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..
– Это все Загребай... И правда, хрюкало...
Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.
Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:
– Покажи тетрадку...
– Какую?
– не понял Алеша.
– Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?
Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полой,
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей.
Спешит он жену молодую
И малого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать,
Пришел он... В убогом жилище
Ему не узнать ничего:
Другая семья там ютится,
Чужие встречают его.
И стиснуло сердце тревогой:
«Вернулся я, видно, не в срок...
Скажите же мне, ради бога,
Где мать, где жена, где сынок?»
Васька сидел задумчивый и молчал. Теперь я понимал, почему он попросил Алешу показать тетрадку. Ведь это про его отца рассказывала песня, про то, как он пришел с войны без ног. И не мог я оторваться от песни, читал, что было дальше: