Повесть о вере и суете
Шрифт:
Деминг обвинил меня в переоценке догадливости народов несвободной России и удалился тою своей походкой, которую я объяснял привычкой к бережной эксплуатации обуви.
— Удалился! — хихикнул Помар. — Истый христианин: когда ему грозит удар по лицу, он сразу подставляет другое. Моё! Но я скажу прямо: если твоих евреев начнут там бить, то это хорошо, потому что они станут бежать на свободу, освобождая от себя и несвободную Россию! Ты подумай!
Думать я начал не сразу, поскольку сперва убеждал себя в том, что
— Марк! Быстро, Марк! К телефону: Наташа!
— Это супруга! — побледнел Помар и рванулся с места.
Бас принадлежал большой чёрнокожей самке с польским именем Ванда. Хотя Ванда твердила всем, будто приходится дочерью известному краковскому ксёндзу, меня смущало её другое утверждение: рано или поздно она меня непременно трахнет. После чего, завершив атаку на дееспособное меньшинство вещателей, выйдет, наконец, замуж за школьного друга из родной Алабамы. Кого все мы подозревали в несуществовании.
Своей сексуальной надменностью Ванда была обязана властительному положению личной секретарши Марка.
— Ванда, — спросил я её, — кто такая Наташа?
— Стерва! — объяснила она и приблизилась ко мне.
— То есть — супруга нашего Марка?
— Наоборот, нашего Солженицына! — и дотронулась до нижней пуговицы на моём пиджаке.
— А почему Наташа стерва, Ванда? Кроме того, что она уже замужем?
— Жалуется, что не знаю русского!
— А на кой хрен это ей нужно? — сказал я с раздражением, относившемся не к Наташе, а к Ванде, крутившей мою пуговицу. — На кой хрен ей этой нужно чтобы ты знала русский?
— А потому что стерва! Мы же начинаем сегодня передавать этот роман про убийство, а она недовольна предисловием и всё время меняет фразы. Вот меня, стерва, и истязает: диктует по буквам русские слова…
— А кто написал предисловие?
— Маткин.
— Чем же эта Наташа недовольна? Этот Маткин строчит что прикажешь. Долой коммунистов? Пожалуйста! Долой жидов? Тоже пожалуйста.
— Их, кстати, не люблю и я! — насторожилась она. — Но при чём они?
— Солженицын пишет, что виноваты коммунисты и жиды.
— В чём?
— Вообще. Во всём.
— А кто ещё?! Если б не они, то жили б мы в Африке, а не в говне!
— При чём тут Африка? — растерялся я и, высвободив нижнюю, оставил ей верхнюю пуговицу.
— Мы там и жили, пока они не пригнали нас сюда…
— Жиды? — и я отнял уже у неё и самую верхнюю из пуговиц. — Евреи никого не гнали!
— А при чём евреи? Я говорю о жидах и коммунистах.
— Коммунистов тоже не было тогда в Африке.
— Были! — не согласилась она. — И жиды тоже: они нас вместе сюда и пригнали, — нас и евреев.
— Евреев, Ванда, пригнали не из Африки.
— А где Египет? — ухмыльнулась она и взялась за среднюю пуговицу. — Евреи там спокойно жили
— Вас да, — согласился я. — Но не жиды. И не евреев. Как это жиды, то есть евреи, могли погнать самих евреев?
— А почему нет? И что значит «жиды, то есть евреи»?
— А то, что жиды — это евреи.
Ванда задумалась.
— Как это? — выдавила она. — Жиды — это евреи?
— Клянусь тебе!
Ванда ещё раз задумалась:
— Значит, что? Солженицын говорит, что виноваты евреи? — и, отпустив пуговицу, стала что-то подсчитывать в уме.
Потом она вдруг вскинула голову и взревела:
— Да?! Опять?! Негры и евреи?!
— Нет, — испугался я. — Про негров он не писал, только про евреев.
— Не важно! — разбушевалась она. — Не написал — напишет, не напишет — скажет, не скажет — подумает, не он — другие! Суки! Ездили на нас двести лет, а сейчас — вот, выкуси! Белые крысы! Сваливать нас в кучу со всяким говном, с жидами, с коммунистами! Убийцы! Кто — спрашиваю — хлопнул доктормартинлютеркинга? Мы или они?!
— Они, — признался я.
— Нет, не так просто: «Они»! — кричала Ванда. — А так: «Они, белые крысы»! Скажи!
— Я тоже белый, — снова признался я. — Я так сказать не могу. Но ты успокойся, — и стал гладить её по могучим плечам.
Ванда всхлипнула, высушила глаза кулаком и улыбнулась:
— Ты не похож на белых… Я слежу за тобой, и ты — как мы… По глазам вижу… У них в глазах зрачки, а у тебя — нет, сердце…
— Увы, Ванда! — произнёс я и понурил голову. — Я не такой, как вы, и даже не просто белый. Я жид.
С какою-то замедленностью она забрала мою ладонь и пропихнула себе под левую грудь. Ладонь моя исчезла, но паниковать я не стал. Бесполое тепло, переливавшееся из этого огромного алабамского организма, наполнило меня чувством защищённости.
— Я знаю, — проговорила Ванда тихим голосом и стиснула мою исчезнувшую ладонь. — Успокойся и ты, слышишь!
Я поднял на неё глаза и ещё раз сказал правду:
— А я как раз очень спокоен…
Как только я произнёс эту фразу, Вандино сердце под моей ладонью заколотилось и стало тыркаться наружу. Туда же, наружу, рванулись из век и её налившиеся кровью глаза.
— Никогда! — зашипела она. — Никогда не говори, что спокоен! Я не позволю тебе успокоиться!
— Нет? — удивился я. — А что же тогда делать?
— Рвать и метать! — сказала она твёрдо, по буквам, и распахнула глаза шире. В них сверкнул первобытный гнев, на который, как я думал, люди не способны с той поры, когда договорились не кушать друг друга. Ни живьем, ни даже после кончины.
— А как рвать? — выкатил я глаза. — Или метать?
Ванда снова забрала у меня ладонь, скомкала её и, затушив в себе ярость, сказала после паузы: