Повесть о вере и суете
Шрифт:
Прямо перед моим носом подрагивал пыльный луч закатного солнца, пробивавшийся сквозь щель в потолке. Время от времени в этой щели тяжёлой серьгой набухала капля талого снега и, шлёпаясь в ведёрко, звонко икала. А в серебряной стреле луча покачивалась пара сонных зелёных мух.
Каждый из стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы, но тот, кто оказался ко мне ближе, сжимал в кулаке пестик из щербленного базальта, которым крошат в ступе пряности. На базальтовой плите перед собой старик держал не ступу, а кирзовый сапог со скатанным голенищем.
Он
— Вчера, понимаешь, мне прибили тут новые каблуки, а гвозди торчат концами в подошве! Изодрали всю ступню, смотри! Но зачем мне новые каблуки?! Сидишь тут на месте, и ничего не происходит. Ничего никуда не движется. Все уехали. Теперь у нас как на кладбище. Даже река — видел? — не течёт. Редко. И облака на небе… Потолкаются раз в неделю — и стоят. Понял?
Я ответил, что уезжаю в Америку и пришёл фотографировать.
Старики сгрудились вокруг Хаима и согласились с ним, что слышали о моём деде, который, хотя был силён и кулаком сбивал быка, всё равно, увы, вместо того, чтобы жить, скончался. Но это, впрочем, неглупо, ибо в раю, куда он переселился, лучше, чем даже в Грузии.
Слышали они и об Америке, где — в отличие от моего деда — никто сам не умирает, поскольку в раю не лучше, чем там. А для того, чтобы учредить кладбище, без чего жить нельзя, в Америке приходится убивать здоровых людей. Чем американцы, мол, в основном и занимаются.
Потом Хаим натянул на ноги сапоги, поднялся с кушетки и оказался ниже, чем когда сидел. Заметив моё удивление, смутился и поспешил отвлечь меня страдальческой гримасой. Которую объяснил тем, что ему, видимо, не удалось притупить кончики гвоздей.
Я отступил на шаг, чтобы смотреть ему в глаза, а не в папаху, и предложил свою помощь, пояснив, что унаследовал от деда способность к прицельным ударам.
Хаим оскорбился. А может быть, и нет — просто сделал такой вид, желая отвлечь моё внимание ещё дальше от своего роста. Объявил, что ни он, ни его друзья в помощи не нуждаются. Мы, мол, не беспризорники, а знаменитые музыканты. Деньги, мол, скопили пудами, и каждый, кроме него, Хаима, имеет сыновей ростом меня не ниже. А у Хаима — хотя и дочь — живёт зато в Москве.
Старики опять закивали головами, увенчанными одинаковыми папахами из седого каракуля, загалдели и стали описывать свои квартиры.
Хаим вытащил из брюк связку ключей, подбросил её вверх, но не поймал. Поднять её с бетонной плиты, на которую она плюхнулась, он мне не позволил. Взамен взглядом потребовал у меня выказать реакцию на его заявление об их величии и достатке.
— Стоп, господа! — воскликнул я, но старики, наоборот, зашевелились и шагнули ко мне ближе.
Я удивился, но продолжил:
— Как же так, господа? Почему вы при ваших, говорите, роскошных
Старики заморгали, переглянулись и почему-то стали жевать.
К чему бы это, спросил я себя.
Стало тихо. За порогом постанывал от холода ветер и просился вовнутрь, прокрадываясь в щель под дверью и проникая мне под штанину. Влага захлюпала с потолка чаще, а мухи в промежутке между икающими каплями зажужжали громче.
Старики продолжали хранить молчание.
— Прошу прощения! — произнёс я наконец. — Не отвечайте: уже понимаю! И скажу прямо: очень я вас за это уважаю. За то, что держитесь друг друга… После сорока лет совместных блужданий… Я от людей быстро устаю. Через сорок лет даже Моисей показался бы мне болваном. Кстати, всем он там таковым и казался, помните? И все, кто блуждали вместе с ним, разругались, помните? И вообще! Да?
Старики снова переглянулись и уставились вниз на Хаима, который и был у них за Моисея.
Хаим изволил улыбнуться, и когда вслед за ним захихикали остальные, объяснил:
— Мы тоже! Все сорок лет! Я как-то умирал, — рыбой отравился, — и мне приснилось, что перед смертью я подарил им всем по вобле…
— Кому им? — перебил я.
— Нам! — ответил длинный копчёный старик, воблу и напоминавший. — Каждому по рыбе!
— Правильно! — кивнул Хаим. — Но больше не перебивай! Подарил каждому по вобле, и только они собрались её есть, как меня осенило, что рыбы отравлены. Я сперва дёрнулся отбирать подарок, но потом раздумал — пусть, думаю, жуют: надоели… А потом вдруг я не умер и — обрадовался. Почему? Если бы умер, то так бы и не узнал, что рыбу, которою я отравился, подсунули мне с умыслом!
— Не может быть! — соврал я.
— Родной брат! — гордо объявил Хаим.
— Родной? — удивился я искренней.
— Близнец! — завершил он.
— Мерзавец! — громко выпалил я, но мгновенно осудил себя за скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть не близнец, а сам Хаим. Или — оба: и Хаим, и близнец.
— Близнец?! — переспросил я с таким видом, будто ужас заключался именно в том, что злоумышленник был не просто родным братом, а близнецом. — Подонок он, а не близнец! И ещё жопа! Как так можно — отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта! Говно он, а не жопа!
Старики рассмеялись, как если бы я сказал смешное и посмотрели на копчёного, который расправил бороду и произнёс с гордецой — в точности, как Хаим:
— Близнец — это я!
8. Бог создал мир чтобы издеваться над евреями
После долгой паузы я выдавил из себя:
— Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
— Ты же не знал! — рассудил старик и протянул мне руку. — Меня зовут Ричард.
— Конечно, не знал! — воскликнул я. — Мне рассказали, что вы музыканты и всё такое… А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил? Как?