Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]
Шрифт:
В Сосновку въехали на рассвете. Орали петухи, шли по воду самые хозяйственные бабы, под крышами тянул голубоватый дымок. Избы были бедные, под соломой, вместо заборов — частоколы из хвороста. У самой нищей, наполовину вросшей в землю, Басаргин придержал лошадей. Вышла пожилая женщина, поклонилась:
— Здоров, Анисим. Чего в наши края занесло? Или беда какая?
— Здравствуй, Платонида. Нет беды, однако ружьишко, что я Лукичу дал, в порядке?
— Стрелял из него, — улыбнулась Платонида. — Лупит почем зря! А Лукич — вон он, с гостями.
На
— Эй, Лукич! — крикнул Басаргин. — Чего это у вас? Танк?
— У-у, Анисим! — обрадовался Лукич. — А я, уж загоревал — у нас слух пустили, будто тебя лесные ухлопали, ан — шалишь! Целый наш заступник! Мужики, — повернулся он к рабочим, — знакомьтесь: это власть нашенская, а это, Анисим, аж с самой Москвы, с завода АМО мужики приехали, говорят: будем таперича вашими… этими… — Лукич замялся и с тоской посмотрел на рабочих.
— Шефы ихние мы теперь будем, — улыбнулся рабочий. — Вот трактор собрали. Артель надо делать!
— Надо! — подхватил Лукич и взял лошадь Басаргина под уздцы. — Заворачивай ко мне без никаких! Эй, Платонида! Тащи гостям по кружке молока! Без никаких! Ну-ка, сынок, — обратился он к мальчонке, — дуй к матери, одна нога здесь, другая — там!
— Да у тебя самого дети, не надо молока, — сказал Басаргин. — Что у тебя за манера — ровно околоточному подношения вечно делать?
— Околоточному мы не молока, мы ему штоф водки ставили, — улыбнулся Лукич. — А ты — наш, плоть, можно сказать, от плоти, тебе молочка поднести — нам одно удовольствие!
Мальчик убежал, а Лукич продолжал тараторить:
— Ну чего там насчет артели говорят? Даешь или как? Ты знак только дай — я деревню вмиг подыму, сообща через год сыты будем, уж я уверен! Если же все подымутся, да в поле, да и по кулачью разом — это о-ё-ён! От кулачья мокро останется!
— Будет артель, Лукич, — улыбнулся Басаргин. — Дай срок с бандами управиться.
— Э-э-э… — Лукич махнул рукой. — Хоть тебя и Оглоблей кличут — толку нет! Нешто ты один много наработаешь?
— Ну, ты помоги, — улыбнулся Басаргин. — Ружье я тебе на что дал?
— И помогу! — задористо крикнул Лукич. — Укажи, куда бить, — и я в лучшем виде! И общество подыму! Нешто против общества они сила? Солома они! — Довольный своей речью и впечатлением, которое произвел на Колю и Машу, Лукич, наконец, замолчал.
Мальчик принес крынку молока и кружку. Басаргин налил Маше, потом Коле, потом выпил сам. Вернул кружку Лукичу, сказал:
— А насчет подмоги — я без шуток. Если можешь людей поднять, — ничего, кроме спасибо, не будет.
— Трудное дело, — посерьезнел Лукич. — Боятся некоторые. Пули, они и в кулацких обрезах полновесные. Опасаются, одним словом.
— Дурак не опасается, — заметил Басаргин. — Я между прочим, тоже опасаюсь.
— Будь в надежде, ружьишко хорошее дал. Да у них у самих наган есть, — сказал Лукич. — А насчет деревенских ты не куксись: я их обратаю — слово и дело!
— Бывай! — Басаргин подошел вплотную к Лукичу, тихо спросил: — Слышь, Потылиха косоротая у вас не появлялась?
— Не видать. Дней пять, как не было.
— А пять дней назад? — оживился Басаргин.
Коля подошел поближе, прислушался.
— Забегала, воду пила. В город зачем-то ездила. Она, вправду сказать, мне не докладалась, да я у ей в солопе билет с железки нашел…
— По карманам лазишь? — погрозил пальцем Басаргин.
— Случайно, — покраснел Лукич. — Платонида клопа у ей на солопе углядела, пошла трясти, ну, билет и выскочил…
— А Феденьки не видать?
— Это грельского дурачка, что ли? — уточнил Лукич. — Не-е. Этого лет несколько, как нету.
— Ну, все. — Басаргин развернул лошадей. — Бывай.
Лукич долго стоял и махал рукой — до тех пор, пока лесная чаща не скрыла и телегу, и сидящих в ней людей.
— Славный у него пацан, — вздохнул Коля. — А у нас с тобой. Н-да… — он посмотрел на Машу.
— Не я так решила, — в свою очередь вздохнула Маша. — Это твоя теория, дорогой.
— Какие еще теории? — рассмеялся Басаргин. — Рожайте, пока молодые, вот вам и вся теория, сказать по-научному.
— Лукич — боевой мужик. — Коля ушел от опасной темы.
— Все такие, — кивнул Басаргин. — Что в Питере про артели говорят? Скоро ли?
— Пятнадцатый съезд решил, значит, скоро, — сказал Коля. — Будем, как говорится, осуществлять кооперативный план товарища Ленина.
— Слышь, Коля, мне мужики другой раз такой вопрос задают: ну, допустим, сообща. Трудиться, значит. А делить?
— Кто сколько наработал, тот столько и получит.
— Это правильно, — согласился Басаргин. — А станут люди для всех, понимаешь, не для себя лично, а для всех трудиться так же горячо, как для себя? Это же как много о жизни понимать надо, чтобы в первую голову о людях болеть! — Басаргин даже головой закрутил от невероятности такого предположения.
— Я тоже очень сомневаюсь, чтобы в одночасье переделались людские души, — сказала Маша. — Авантюризм это.
— Ладно, — обиделся Коля. — В одночасье никто души переделывать не собирается; мы себе отдаем отчет, что дело это длительное, постепенное, так что не представляй нас дураками.
— Ты же сам рассказывал: едва начинаете вы реализацию какого-нибудь серьезного дела — сразу звонит Кузьмичев и требует «доложить» или как это? «Рапортовать» о том, что все в порядке. А сколько у нас любителей «рапортовать», ты считал?
— Не так много, как ты думаешь, — сказал Коля.
— Но и не так мало, как думаешь ты, — парировала Маша. — Самое страшное, если Кузьмичевы серьезную работу подменят бесконечным словоблудием и парадными рапортами по начальству.