Повести и рассказы
Шрифт:
«Тризорушка, — говорит, — не надо, не трогай! Милый Тризорушка! Иди ко мне…» Отпустил мою душу на покаяние — слез с меня. Кое-как поднялся. Даю задний ход. Едва двигаюсь. Все мои внутренние и внешние механизмы развинтились — ни к чертовой матери не годятся. А горняшка к себе манит. Да уж какая тут любовь! Вся душа засохла.
В лодке долго плещется нервный хохот команды.
Я думаю, что без Залейкина мы могли бы сойти с ума.
Командир — в рубке. Отдает распоряжение к всплытию.
— Эх, удастся ли нам еще раз увидеть
С шумом освобождаются от воды цистерны. Электромоторы работают полным ходом. Офицеры, вся команда и даже пленный капитан стараются раскачать лодку, с остервенением бросаются от одного борта к другому.
— На левый!.. На правый!.. — командует старший офицер.
Но лодка ни с места, точно кто держит ее зубами.
Снова отчаяние леденит кровь.
Решено прибегнуть к последнему средству: выпустить мину. Если и это не поможет, «Мурена» станет для нас вечным гробом.
— Электромоторы — полный назад! — командует командир.
Мина шарахнулась вперед.
«Мурена» дернулась, как живая, и стремительно, словно сама обрадовалась, что удалось оторваться от морского дна, понеслась вверх.
Миноносец в это время находился очень далеко. Он нас даже и не заметил. Мы успели опять погрузиться и пошли на глубине тридцати — сорока футов. Двигались без перископов. Только ночью поднялись на поверхность моря.
Телеграфист Зобов по радио бросил в пространство весть о «Мурене».
Жаром дышит небо.
«Мурена» вспахивает гладкую поверхность моря и несется к родным берегам.
Мы сидим на верхней палубе. Солнце обливает нас зноем. Измученная душа отдыхает, наполненная голубым светом. Никому не хочется вспоминать о том, что недавно пережито. Пусть оно никогда больше не повторится.
Залейкин играет и поет. Его двухрядка растягивается во всю ширину рук. В голубом просторе кружатся и бьются звуки гармошки, а среди них реет звонкий тенор певца.
Кто-то крикнул:
— Земля!
Все смотрим вперед. Там, за крутой чертой горизонта, постепенно вырастают церкви, дома, гавань, точно поднимаются из моря.
Навстречу нам идет дозорный миноносец. Еще издали, по семафору, мы обмениваемся с ним приветствиями. Сближаемся, остановились.
— Поздравляю! — кричит с верхнего мостика командир миноносца. — Сегодня о вас уже в газетах напечатано!..
Наш командир кратко рассказывает о своем походе и, в свою очередь, спрашивает:
— А что нового на берегу? Как на фронте?
— Неважно…
Поговорили и разошлись.
Небо излучает радость. Водная степь горит, усыпанная серебром. И не верится даже, что где-то грохочут пушки, трещат пулеметы, льется человеческая кровь.
Ближе надвигается гавань. Нас встречают чайки, взмывают над лодкой и кричат.
Мне ничего больше не надо. Полина сидит рядом со мною, ласковая, как ветерок морской. Окно занавешено, в
Ах, как задушевно звенит ее голос!
— Я все очи проглядела — все выходила на берег. Смотрю в море, не плывет ли твоя лодка. Начала уже думать, что ты погиб. И вдруг ты явился…
— Нет, Полина, на этот раз смерть миновала нас..
Полина порывисто льнет ко мне, бросает знойные слова:
— Ненаглядный ты мой подводник! Соленое ты мое сердечко! Скажи, любишь?
В сотый раз я отвечаю ей:
— Люблю!
Я чувствую, что во мне играет каждая кровинка, а сердце, как рубильник в лодке, вспыхивает искрами.
В лодке нашей поврежден корпус, согнуты перископы. Скоро ее поставят в док и начнут ремонтировать. Для нас наступает полоса отдыха.
На базе жизнь проходит по-прежнему. Если кто посмотрит на нас со стороны, то невольно подумает, что это все беспечные и веселые ребята, отчаянные головушки. На самом деле мы только стараемся быть такими, чтобы забыться от пережитых и ожидаемых ужасов. Но не всегда это нам удается. И сам я чувствую и на других замечаю, что озорство, удаль — часто напускные. Мы с трудом сдерживаем гнев против того, что творится на земле. Среди команды все чаще раздаются раздраженные голоса:
— Когда же это мы перестанем колошматить друг друга?
— Да, конца войны с самой высокой грот-мачты не видать…
— Эх, сговориться бы с немцами и громыхнуть по головам заправил! Да так громыхнуть, чтобы вся земля загудела!..
— К этому все идет. Только это будет похлеще, чем в пятом году: с испугу сам дьявол начнет молитвы творить…
Иногда я думаю: как это случилось, что эти двести человек стали подводниками? Точно чья-то могучая, но незримая рука хватала каждого из нас за шиворот и со всех концов России тащила сюда — на этот транспорт, на эти подводные чудовища. Одного заставили следить за электромоторами, другого — из пушек стрелять, третьего — мины пускать.
Говорю об том Зобову. Он оглядывается и тихо отвечает мне:
— А это потому так случилось, что большинство человечества — идиоты! Будь то французы, русские, англичане, немцы — все равно…
— Как?
— Оно исполняет чужую волю очень ничтожного меньшинства, — злую волю.
Зобов делает подсчет тому, сколько людей одето в защитный цвет, сколько работает их для фронта в тылу на фабриках и заводах, на полях и в рудниках. Не упускает из виду и нейтральные страны, поставляющие военный товар. Получается рать в двести миллионов, самая производительная, вооруженная лучшими техническими средствами. Зобов мысленно пускает эту рать в работу, соединяет моря новыми каналами, взрывает всю пустыню Сахару, орошает ее артезианскими колодцами. И нет больше этих мертвых желтых песков, есть на свете новая цветущая страна, вся в тропических растениях.