Повести и рассказы
Шрифт:
Скоро опять начали сходиться гости, и пьянство пошло снова.
Солдат, подвыпив, позвал Матрену в горенку.
— Ну, жена, довольно тебе ходить простой бабой! — сказал он и, раскрыв один из чемоданов, начал вытаскивать из него подарки… Тут были платья, платки, корсет.
Матрена застыдилась, фыркнула.
— Ты что? — взглянув на нее, спросил солдат.
— Да я, Петр Захарыч, и надеть-то не сумею этакое…
— Ну и горе же мне с тобой! Другая бы радовалась, а она вон
Отделив часть вещей, он подал ей.
— Чтобы сию минуту преобразиться в барыню!
— Лучше в другой раз… — взмолилась жена.
— Ослушаться?
— Голубок ты мой сизый, засмеют ведь меня.
— Молчи, простокваша, а то — хлебалы разнесу! — сердито закричал он и матерно выругался.
Глотая слезы, Матрена раздевалась и стояла перед подарками, не зная, что делать с ними. Петр, много раз видевший, как одевались в публичных домах девицы, начал помогать жене, поругиваясь и хвастаясь своим знанием дела.
— Где это ты научился? — вздохнув, спросила жена.
— Не твое дело, шевелись знай.
Когда Матрена вошла в избу, говор сразу смолк, и все уставились на нее изумленными глазами. Трудно было ее узнать в розовом батистовом платье с зелеными бантиками. Красные рабочие руки были нехорошо обнажены выше локтей. На животе обручем топырился лаковый ремень с широкой красной бляхой. В волосах, зачесанных на макушку, торчали роговые гребешки, блестя золотыми узорами и поддельными камнями. На ногах остроносые туфли с высокими каблуками и белые ажурные чулки.
— Вот так штука! — промолвил Федор и, качнувшись вперед, широко, глупо раскрыл рот.
Тесть засуетился, выскочил из-за стола и, прыгая по-мальчишески, заговорил неискренне:
— Матрена, да ты ли это? Зятек, дорогой мой, да она у тебя вроде королевы! Ей-богу! Ах, раздуй меня горой! Свою родную дочь не могу признать! Ну и чудо-юдо!..
Бабы обступили Матрену, оглядывая ее с ног до головы, ощупывая руками. Они посмеивались, находя, что новый наряд к ней не подходит.
— Деликатно, что и говорить… Только — не для нашей это жизни, — нет, неподходяще будто.
Матрена стояла, понуря голову, и от стыда не знала, куда деться. Лицо ее настолько залилось краской, что, казалось, вот-вот сквозь нежную кожу брызнет кровь.
А Петр, довольный своей проделкой, ухмылялся и лихо крутил усы.
— Эх, Петр Захарыч! — юлил тесть. — Будь у меня деньжонки, променял бы я своего слепого мерина. И во как покатал бы вас! А встретивши кого, гаркнул бы: сторонись, такой-сякой, сухой-немазаный! Не вишь — становой со становихой едет! Тресни моя животина, коли вру!
— Не тужи, богоданный папаша, все устроим, — сказал солдат и полез в карман за бумажником.
Люди вытянули
— Держи, — важно произнес Петр, подавая тестю десятирублевую кредитку.
— Зятечек, разлюбезный мой! — восклицал тот, целуя ему руки.
— Ну, довольно, довольно… — говорил Петр, не отнимая рук от сухих губ тестя.
— Нет, подожди, зятек… Теперь я с лошадью… Спасибо! Где твои золотые ножки?..
Ползая на коленях, он целовал ноги солдата.
Кто-то заметил:
— Червь навозный!
Потом, оттолкнув старика и шевеля на груди медаль, Петр бахвалился:
— Служба, братцы, важное дело. Это хультура. Кто из вас может понять такое слово?
Мужики, хлопая глазами, молчали.
— Где же им! — вздохнула мать.
Поглядев на всех, он продолжал:
— Понять ее надо, хультуру-то. Через нее мужик-землерой, можно сказать, делается кавалером по всем статьям… Значит, церемониальным становится и все прочее…
— Сколько ума набрал! — восхищался тесть.
— Есть у вас на селе просветительные и благородные люди?. — спросил солдат.
— Да как сказать? — мялись мужики. — Вот разве поп.
— А учитель? — вставил кто-то.
— Это правильно, — подхватил Федор, оживляясь. — Яков Петрович, учитель наш, человек — эх, башка!.. Поп рядом с ним — шлея мочальная. Пойми: что поп заганет, то учитель отганет, а что учитель попу заганет, то поп, хоть тресни, не отганет!
— Значит, не стыдно с ним подружить и все прочее? — осведомился солдат.
Мужики наперебой расхваливали учителя:
— Ах, чудак этакий! Да Яков Петрович у нас человек первейший…
— Ежели рассказывать начнет, как жить надо, так, брат ты мой, аж дух захватывает! До слез доведет…
— Это что! Он законы знает! Прошение может напороть: хоть к земскому, хоть к губернатору — куда вгодно…
Через некоторое время все поднялись и вышли на улицу, распевая песни и приплясывая, но веселье было какое-то тяжелое, вынужденное, напоказ.
Солдат, окруженный пьяной толпой, шагал твердой походкой, заложив назад руки и держа в зубах папиросу. Голова его была запрокинута вверх, точно он смотрел на небо.
Рядом с ним, понурившись, шла жена в новом платье; оно уже лопнуло под мышками, и в прорехах виднелась подкладка. Всегда проворная, гибкая и легкая, она теперь шагала, как деревянная кукла, неуклюже тыкая ногами в пыль и траву. Тесные туфли больно сжимали ноги. Туго стянутый корсет давил грудь. Кружилась голова. По временам ей казалось, что она идет на ходулях; едва удерживаясь, чтобы не упасть, она протягивала руки вперед и чувствовала себя обиженной, выставленной на посмешище людям.