Повести и рассказы

Айлисли Акрам

— Халык спешит, девочка. Его теперь есть кому ждать. На следующее лето, глядишь, с наследником поздравлять будем!.. Хе, хе… Сделай-ка погромче, дочка, уж больно хороша песня!..

Шейда метнула на отца быстрый взгляд, отвернулась и вместо того, чтобы сделать громче, резко повернула рычажок — песня замолкла… Рука ее, лежавшая на спинке сиденья, медленно сползла вниз. Халык сидел, опустив голову, он не видел, как залилась краской белая шея девушки, он только слышал, как она снова щелкнула рычажком, и радио запело громко, во всю мощь… Потом услышал голос Курбанлы:

— Останови-ка, парню сойти надо…

Машина остановилась неподалеку от парка. Халык

вышел. В витрине какого-то магазина мелькало его отражение: высокий, стройный парень… И волосы густые, черные — это он увидел уже в другом стекле… Потом Халык сел на скамью в дальнем уголке парка, сунул руку за папиросой, нащупал письмо Салтанат, достал… Читать он его, конечно, не собирался, он был сейчас далеко, очень далеко…

Он сидел в квартире Курбанлы, на низком красном диване, и Шейда показывала ему свои новые снимки. Потом сидел и писал заявление об отпуске, а против него за столом сидел его начальник Курбанлы — где уж тут читать письма?.. Впрочем, письмо Салтанат он сунул в карман еще раньше — когда смотрел с Шейдой фотографии.

Не дописав заявления, Халык снова вернулся в дом Курбанлы. Чтобы Шейда еще раз проводила его, чтобы еще раз сказала: «Приходи, Халык, я буду ждать…». Потом он стоял возле родника и горстями черпал воду, хотя воды этой ему совсем не хотелось. А потом пил, жадно пил воду, целое море воды, той, в которой будет сегодня купаться Шейда…

Домой Халык вернулся в темноте. А через три дня его младший брат, служивший в армии, получил такое письмо:

«Дорогая мама Сафура!

Пишет вам ваша Салтанат из далекого города Баку и шлет вам свой привет. Еще шлю привет дорогим сестрам Перизад и Шукуфе, и братишке Джовдату, и тете Пакизе, и дяде Хан-киши! А если интересуетесь узнать, как мы тут, — у нас все слава богу, чего и вам желаем. В городе жить — не то что в деревне: все под рукой. Тюфяк я обтянула ситцем, очень хорошо получилось. На одеяло тоже сошью чехол — такой красивый сатин купила: поле лазоревое, а по нему маки раскинуты… На базар теперь сама хожу, а булочная, так она под нами, в нашем доме. На базаре есть все, что твоей душеньке угодно. Вот если кто поедет, захватить бы домашней лапши — засыпки на три, — очень уж ее Халык любит. Я тут вермишель отварила, а он говорит: вот бы домашней лапши, поел бы с удовольствием. Халык — он так ничего, крепкого здоровья, только иногда головой мучается. Я думаю, его сглазили, — а то с чего бы ему во сне разговаривать?… Может, пришлете немного травки, я бы окурила его, как заснет. Он и знать не будет. Не придумаю, что еще написать… Желаю, чтоб сестрам моим Перизад и Шукуфе тоже господь счастье послал… Целует вас ваша дочь Салтанат. И ваш Халык».

Паспорт

Желтоватые отсветы только что закатившегося солнца медленно сползают с вершин, сереет небо; вечерняя грустная тишина опускается на деревню. Опустела площадь: магазин на замке, парикмахер тоже повесил уже на дверь замок. В чайхане под чинарой — никого, чайханщик занят уборкой.

На замке и правление и сельсовет. Только почта еще работает. Небольшая комната с низким потолком. На стене — ходики, к гире привешен солидный булыжник. Две табуретки. Весы, телефон и старый заржавленный сейф. Дядя Ашраф стоит перед сейфом, что-то укладывает туда. Курбан, паренек лет семнадцати, сидит у окна на табуретке и не отрываясь глядит на клуб, откуда доносится громкое постукивание нардов.

Дядя Ашраф запирает сейф. Кладет в карман ключ, подходит к столу, садится. Он очень выразительно

поглядывает на Курбана, но тот не замечает этого укоризненного взгляда — он весь там, на клубной веранде, где в окружении толпы болельщиков сражаются в нарды два парня.

Не переставая исподлобья поглядывать на Курбана, дядя Ашраф подвигает к себе стакан с водой, одну за другой начинает наклеивать на конверты марки; потом встает, подходит к часам — на часах ровно половина восьмого — и тянет за привешенный к гире камень. Снова останавливается перед сейфом. Достает из кармана ключ.

— Курбан, — негромко говорит он, — которое сегодня число?

Курбан молчит — он не слышит. Дядя Ашраф снова отпирает сейф. Достает стопку денег и, подержав в руках, снова кладет на место.

— Тринадцатое сегодня, — бормочет он себе под нос. — А паспорт ей так и не прислали. Представляешь, Курбан, не прислали! Не прислал ей, негодяй, паспорт!..

Не переставая сердито бормотать, дядя Ашраф снова запирает сейф. Снова кладет ключ в карман, садится на свое место и снова начинает недовольно поглядывать на Курбана. Потом говорит несколько уже раздраженно:

— Скажи, Курбан, пятьдесят пять рублей — это сколько же выходит денег?

Курбан поворачивает голову и несколько секунд оторопело глядит на своего начальника.

— На старые деньги — пятьсот пятьдесят рублей, — торопливо говорит он, недовольный тем, что его потревожили.

— Так… — многозначительно произносит дядя Ашраф, водя мокрым пальцем по марке. — Теперь скажи мне вот что: сколько пудов муки можно купить на эти деньги? И сколько сахару?

Курбан наконец поворачивается, взгляд у него виноватый. Чувствуется, что ему очень трудно оторваться от увлекательного зрелища.

— Пятьдесят пять рублей, — продолжает дядя Ашраф, — это двенадцать — тринадцать пудов пшеницы; заметь: по рыночной цене считаю. Пятьдесят пять рублей — это пятьдесят пять кило сахару! И мы с тобой не для того здесь посажены, чтоб такие деньги зазря получать!

Он умолкает, целиком занятый марками. А Курбан все поглядывает в окошко, от клуба доносятся смех, громкие возгласы. Это сейчас самое веселое, самое шумное место в деревне; все остальное уже накрыла вечерняя тишина. Солнце сползло с вершин, поблекли, потемнели скалы. Во дворах вовсю дымят самовары, а чайхана уже спит: большой замок висит на ее двери. Такой же, как на дверях магазина, чайханы, парикмахерской… И на правлении, и на сельсовете — замок… Они словно бы переглядываются молча, забытые, грустные… А на почте еще нет замка, почта открыта, ходики показывают без пяти восемь.

— Я говорю, слава богу, что у нас отделение открыли, — продолжает дядя Ашраф. — Где еще такую работу найдешь: спокойно, чисто? И жалованье день в день… А раз так, сынок… — Дядя Ашраф поднимает голову и видит, что парень снова прилип к окну. Дядя Ашраф говорит громко, очень громко, но Курбан все равно не слышит. — Знаешь, сколько Реджеб получает?!

Курбан слегка поворачивает голову.

— Какой Реджеб?

— А тот, что уборные порошком посыпает. Я про того толкую.

— Рябой Реджеб? Они за мельницей живут?

— Да, — говорит дядя Ашраф, — за мельницей. Так вот этот рябой Реджеб каждое утро чуть свет топает в район. От самой мельницы. Ясно? А вечером обратно. И весь день уборные нюхает. А сколько получает — знаешь?

То ли оттого, что дело дошло уже до уборных, то ли голос у дяди Ашрафа совсем стал сердитый, но Курбан вроде бы очнулся. Он поворачивается и садится перед дядей Ашрафом лицом к лицу. Старик сразу успокаивается.