Повести и рассказы
Шрифт:
— Проводил… — сказал Гольцев. — Так пойдешь?
Савенков весело сощурился, посмотрел на него и потер лысину.
— Давай попробуем… Позвоню сейчас. И то правда — я уж не помню, когда мы с тобой вечер вместе проводили… Не имею в виду воскресный вот этот! — помахал он рукой.
Гольцев хмыкнул.
Кий глухо охнул, шар врезался в пирамиду и развалил ее — шары сухо затрещали, сталкиваясь, и раскатились по зеленому полю сукна, блестя неподвижным, круглым пятном блика. Гольцев разогнулся
Савенков взял его и потер подбитой суконкой конец о потолок.
— Да, все почему-то забываю сказать… — со смущенной улыбкой повернулся он вдруг к Гольцеву. — Газету вчера отдал, а сказать забыл: статья у тебя, та, в «Комсомолке», хорошая.
— А-а… Спасибо.
Гольцев вспомнил вчерашнее рукопожатие Рузова в аэропорту, Веру, то, как они сидели за столом напротив друг друга…
— Жена твоя, кстати, доложила Вере об этой парикмахерше, — сказал он.
— А чего ж ты хотел? Этого и нужно было ожидать. Подруги. — Савенков помолчал. — Ну, а результат?
— Обошлось, кажется.
— Слава богу. — Савенков наклонился над столом и подставил под кий большой палец левой руки. — Ты, Юра, держись за Веру. Послушай меня, старого друга, — плохого не посоветую. Она чудесный человек.
— Да, человек она хороший, — сказал Гольцев.
— Но? — посмотрел на него снизу Савенков.
— Что — но? Не имел я в виду никаких «но». Бей давай.
Савенков ударил, шары звонко хрястнули, «чужой», мягко прошелестев по сукну, вкатился в лузу.
— А?! — обернулся Савенков к Гольцеву, блестя глазами. — Видал? Спасибо, что затащил меня. Бильярд — это ж не игра. Это ж чистилище.
Они пошли уже по третьему кругу. В сегодняшней программе Дома работников культуры была лекция, после лекции — новый фильм; они взяли билеты на него, поужинали в кафе на первом этаже и спустились вот сюда, в подвальчик, в бильярдную…
Скрипнула дверь. Гольцев обернулся — на пороге стоял, ослепленный ярким светом бильярдной, и щурился, вглядываясь, кто здесь есть, Рузов. На нем были все те же коричневые вельветовые брюки, куртку он, видимо, сдал в гардероб и остался в зеленой фланелевой рубахе с большим открытым воротом.
— Рузов! — сказал Гольцев. — Какими судьбами?
То ли это было чувство вины перед Верой, то ли еще что, но его вдруг умилила эта зеленая фланелевая рубаха Рузова, эти вытянувшиеся на коленях вельветовые брюки, и он почувствовал, что любит Рузова, как и сестру его любит, что бы там у него ни было с ней; за то, наверное, и любит просто, что он брат ее, любит нежной, огромной, не вмещающейся в груди любовью, и Гольцев шагнул к Рузову, взял его руку, но этого было ему мало, и он обнял его мгновенным крепким объятием.
— Рад тебя видеть. Знаешь ли… очень. Ты что здесь? В кои веки…
Савенков отошел от стола, пожал Рузову руку.
— Поиграть хотели?
— Поиграть? — Рузов все еще не мог понять
Савенков наклонился над столом, прицелился и ударил. Шар подскочил, треснулся о борт и откатился, щелкнув о другой шар.
— Ох, и удачливый ты человек, Саша! — Гольцев забрал у Савенкова кий. — Гляди, Гена, а? Задел! Мало того что не выкатился, так еще задел! Скажи честно, Саша, признайся как на духу, прошу тебя: в лотерее выигрываешь?
— В лотерее выигрываю я, — сказал Рузов. — Рубль каждый раз. — Он усмехнулся, глядя на Гольцева, достал из сетки оставшийся в ней шар и подбросил на ладони. — В лотерее мне везет…
— Ну, чего! — следя, как Гольцев ходит возле стола, выбирая шар, отозвался Савенков. — Грех вам жаловаться. В Союз приняли, журналы печатают…
— Грех, грех, — серьезно согласился Рузов, подбросил шар еще раз и положил на полку. — Да ни черта не пишется — вот в чем беда. Год уже ломаюсь — ни строчки.
— Так уж ни строчки? — Гольцев выпрямился и оперся о кий.
— Ну, строчек много, путного — нет.
— Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? — То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. — Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня — я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи — чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…
Рузов стоял, засунув одну руку в карман, а второй крутил усы и покусывал их.
— Видишь ли, Юра, — наконец медленно, неторопливо, словно по отдельности вынимая каждое слово, заговорил он. — Мы вот говорим на «ты», но мне кажется — и я и ты так мало друг друга знаем, что не имеем права, это ты правильно сказал, давать советы друг другу. Тут уж ведь какая дорога выбрана… Бог его знает, когда ты ее выбрал, а только видишь вдруг, что уже идешь по ней, и — ни тебе ответвлений, ни назад поворотов. Я тут что болтаюсь? Думаю, может, встречу кого — у кого дача стоит свободная, квартира… Крутится тут кое-что в голове, да нужно в одиночестве посидеть, помозговать, не вылезая никуда, а у меня дома пацаны орут — не шибко-то помозгуешь…
— Слушай-ка… — Гольцев, не прицеливаясь, ударил, шар чиркнул о «чужака», ткнулся в край лузы и откатился к середине стола. — Слушай-ка, я уезжаю в командировку, до субботы. Если тебе подойдет моя комната — то можно прямо сейчас, я сегодня уезжаю.
— Ну, я же знал, когда шел сюда… — Рузов улыбнулся своей большой, ясной улыбкой и развел руками. — Все подойдет — лишь бы тишина и одиночество. Вот спасибо-то, Юра! Три дня, конечно, — немного, но…
— Не уговаривай, не уговаривай, — Гольцев засмеялся. — К субботе вернусь. Ничего уж тут не попишешь: должен.