Повести и рассказы
Шрифт:
— Он специально задержался, дал нам побыть вдвоем.
— Чтобы мы поругались, — сказал Гольцев.
Лишь когда самолет превратился в точку, Гольцев повернулся и, тронув Рузова за рукав, пошел с поля.
Они вышли на привокзальную площадь и направились вдоль сверкающего на солнце здания аэропорта к «экспрессу». Рузов, на ходу сложив «домиком» руки, закурил; пока они шли, он все время взглядывал на Гольцева, словно собираясь что-то сказать ему, и около автобуса, когда остановились, спросил наконец:
— Что
Гольцев пожал плечами:
— Ничего.
Рузов затянулся. Он стоял лицом к ветру, сигарета затрещала, и с нее сорвались искры.
— Кажется мне, последнее время у вас…
— Нет, — сказал Гольцев. — Все нормально.
В подъезде было сумеречно и прохладно. На лестничной площадке, у окна, стоял человек. Он стоял спиной к Гольцеву, но, заслышав шаги, повернулся, и Гольцев узнал отца.
— Здравствуй, сынок, — сказал отец.
Был он в старом, поношенном пиджачишке, узком ему в плечах, в широких габардиновых брюках, старательно отглаженных и стоявших от этого колом. Гольцев не видел отца месяца два назад. Раз в неделю отец обязательно звонил, пересказывал свои жиденькие новости и просил заехать. Гольцев обещал, и когда обещал, казалось ему — выберет время, заедет, но все откладывал и откладывал — то одно, получалось, мешает, то другое, — так набегала неделя, снова звонил отец, и Гольцев снова обещал, и снова думал, что уж на этой-то неделе выберется… Может быть, он и бывал бы у стариков, если б они жили рядом, но ехать нужно было на другой конец города…
— Здравствуй, сынок, — опять сказал отец.
Сыну было двадцать восемь лет, и вот уже десять лет, как он жил один, но старик все называл его сынком.
Гольцев взял жесткую, будто дубовая кора, руку отца в свою.
— Здравствуй. Как ты тут оказался?
Последний месяц отец не звонил. Гольцев беспокоился, все собирался съездить к старикам, но так и не вышло. И вот сейчас отец неожиданно появился здесь, и, показалось Гольцеву, за те два месяца, что он не видел отца, тот будто бы усох еще больше и сделался ниже, сивая борода жестко щетинилась на щеках — раньше старик брился едва не каждый день. Из-за больных ног он редко выбирался дальше близлежащих от дома магазинов, и с тех пор, как Гольцев вернулся в родной город, побывал у него всего несколько раз, да и то давно, когда Гольцев еще не получил этой комнаты и жил от хозяев.
— Случилось что-нибудь?
— Нет, Юрушка, ничего, ничего, — замахал руками отец. — Ты, видать, не совсем вчера нормальный был… — Он засмеялся и отер кулаком выступившие слезы. — Пьяной, видать… Я так и понял. Мы с тобой договорились — приеду к тебе, ни разу у тебя не был. Да и давно не виделись, тоже сюда положи. Посмотрю на тебя — матери передам.
Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…
— Напрасно
Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:
— А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил — месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь — от воспаления легких спасся.
— От воспаления?.. Черт побери! — Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. — А мать что же, позвонить не могла?
— Я ей строго-настрого не велел.
— Ну, молодец!
— Так я умирать-то не собирался, — все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. — А то бы сообщил.
— Ну, а сейчас как?
— Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.
— Вижу, вижу… — Гольцев открыл замок и толкнул дверь. — Проходи. Не пугайся только.
— Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, — пробормотал отец и снова засмеялся.
В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:
— Садись.
Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя — мягко ли.
— У тебя, как у персидского этого… шаха.
Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.
— Еще тебе полку надо, сынок, — сказал отец. — У меня знакомый столяр один есть…
— Да не беспокойся, отец. — Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. — Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.
— Давай, сынок, давай.
Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.
— По какому поводу хоть? — спросил отец.
— Что?
— Да вот это.
— Так, без повода. Воскресенье.
— М-мм… — застучал по колену отец. — Нехорошо. Это если каждое воскресенье так…
— Да нет, отец, не каждое. — Гольцев приобнял его за плечи и присел на мгновение рядом.
— Ага, ага, — снова засмеялся отец. — Дело молодое…
Чай был горяч и удачно заварен. Гольцев пил, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, и молчал. Он думал о том, что через полчаса, максимум через сорок минут ему выходить, и надо ведь, надо ведь будет как-то сказать об этом отцу…
— Я вот анекдот тебе расскажу, — беспечно-веселым тоном сказал неожиданно отец, и Гольцев понял: молчание угнетает его. — Такой анекдот… Купил мужик, выходит, двух коней. И никак их различить не может, все путает. Ну, и дай, думает, подрежу одному хвост. Подрезать — подрезал, ну а что? Через полгода опять… Дай, думает, подрежу гриву. Подрезал. Отросла через полгода. Ну, и сообразил он их измерить. И что, думаешь, оказалось? — Отец отхлебнул из чашки, посмотрел на Гольцева и, стараясь, чтобы конец прозвучал как можно смешнее, подмигнул ему. — И оказалось, что черный-то конь на пять сантиметров выше белого…