Повести и рассказы
Шрифт:
Он сел в кресло, забросил ногу на ногу и приготовился ждать. Но тут же почти за спиной возникли тихие шаги, и глаза ему закрыли. Это была Вера.
Гольцев снял ее руки с лица и поднялся, — за спиной у Веры, зажав чемодан между ногами, стоял ее брат Он прикуривал и, улыбаясь, исподлобья глядел на Гольцева. На нем была коричневая вельветовая куртка и такие же брюки, рыжая борода, густая и окладистая, прикрывала ворот выглядывающей из-под куртки рубашки. И светлые, как колодезная вода в полдень, прохладные и ясные, стояли на этом заросшем лице глаза.
— Здравствуйте, Юра, —
— Спасибо. — Гольцев пожал протянутую руку. — Комплимент?
— Признание.
Они были знакомы еще с университета. Точнее, знакомы они не были, а знали друг друга вприглядку — несколько раз Гольцеву давали почитать гулявшие по факультету рассказы какого-то Рузова, и как-то этого Рузова показали ему. Да и гольцевские рассказики, видно, ходили по рукам и не минули Рузова, потому что, когда они сталкивались в университетских коридорах, Гольцев, оглядываясь, видел, как Рузов, замедлив шаг и идя боком, смотрел ему вслед. Он был старше Гольцева на три курса, и встречались они не часто, потом Рузов закончил университет и исчез, и с тех пор Гольцев только слышал о нем. Раз как-то, когда еще был студентом, сказали, что Рузова стали печатать, и в самом деле, скоро Гольцев наткнулся на его имя в журнале; потом, когда кончил университет, работал в многотиражке и сотрудничал вот в этой самой молодежке, узнал, что Рузов два года вел отдел литературы в ней и лишь несколько месяцев, как ушел. Доходили еще слухи о его чудачествах: будто он вдруг забрал рукопись из издательства, уже подготовленную к набору, — решил переделывать, отказался от договора с телевидением, очень выгодного…
И вот он оказался братом Веры.
Гольцев только-только познакомился с ней и был приглашен на чай — впервые в дом. Вера открыла ему дверь, повела в комнату. В узком пространстве между буфетом и стеной стояла качалка, и в ней сидел, тяжело свесив руки с подлокотников, опустив голову на грудь, бородатый мужчина в расстегнутой по-домашнему на груди рубашке. Он поднял на Гольцева глаза, тотчас встал, и, когда протянул руку, Гольцев узнал в нем Рузова.
И Рузов тоже узнал Гольцева, рот его, затерявшийся в бороде, широко раскрылся в улыбке, и он сказал:
— Помню, как же… Следил за вами в университете. Вот только мы знакомы не были, да?
Тогда он скоро ушел — не дождался даже чая, потом они встречались еще несколько раз, но уже не у Веры, а в коридорах издательства, на улице, в Доме работников культуры, и как-то так вышло — только здоровались, и все…
Загудел динамик, и металлический женский голос объявил, что регистрация билетов пассажиров, вылетающих на Таллин, происходит у стойки номер четыре.
— Зарегистрируешь? — Вера достала из сумки билет и протянула брату.
— Отправляешь? Прости, сам не сообразил. — Рузов хлопнул себя по лбу и засмеялся.
Он взял билет, подхватил чемодан и, не оглядываясь, пошел к лестнице.
— Хороший у тебя брат, — сказал Гольцев. — Провожает…
— Не сердись. — Вера взяла его за руку и сжала ее. — Ты вчера так разговаривал по телефону — мне просто страшно одной ехать было…
— Ну,
— С чего это ты такой злой?
— С недосыпу!
Вера засмеялась. Они сели, а она все смеялась, покачивая головой и пристально глядя на Гольцева. Стол был низкий, и были видны ее тесно прижатые друг к другу колени.
— Красивые у тебя колени…
— Ну и бог с ними. — Она вдруг перестала смеяться, закрыла колени руками и пригнулась к столу. — А у той, что ты вчера притащил с собою? Как, ничего?
— Так-так. — Гольцев пододвинул к себе стоявшую на столе Верину сумку и щелкнул замком. — Это кто тебе наболтал такое?
Вера взяла у него из рук сумку и отставила в сторону.
— Ты же знаешь.
Гольцев знал: жена Савенкова.
— Савенков мне друг, но жена его, пусть он мне простит…
— Что жена его?
Зачем это, подумал вдруг Гольцев, зачем? Зачем он злится, старается вывернуться, зачем? Какие у нее были ладони, когда она прикрыла ему глаза: прохладные, легкие — будто ветерком обдуло.
— Не надо об этом, а? — сказал он. — Ну, пригласил. Как пригласил, так и выставил. Не надо, прошу…
Вера сидела, все так же пригнувшись к столу, и смотрела Гольцеву прямо в глаза.
— Ну что ж… — сказала она. — Ладно. Но зачем все-таки нужно было вчерашнее сборище?
— Зачем?.. Но что же я — не могу собраться с друзьями?
— Кроме Савенкова, друзей там у тебя не было. Обыкновенная пьянка. А я не хочу участвовать в пьянках. Понятно? Какой в них смысл?
— Смысл? — К Гольцеву начало возвращаться прежнее раздражение. Он встал, сунул руки в карманы и прошелся вокруг стола. Не знаю я — зачем, а нужны иногда. Работаешь, работаешь — и вдруг словно мешок, камнями набитый, на горбу висит. Напьешься — и как не бывало.
— Что же это за камни?
Волосы упали ей на глаза, Вера подняла руку и отвела их. Она не повела при этом благородно-изящно головой, как делают большинство женщин, а просто подняла руку и отвела волосы. И Гольцев с жутковатой какой-то ясностью вдруг понял: Вера не простит ему ничего, все сложит в себя, все запомнит.
Но если бы только это! Она не принимает его, какой он есть. Она хочет, чтобы он был лучше, чем есть. И нужно становиться другим или терять ее. А может быть, она и не уйдет, невероятно — но может быть; однако все равно: быть с нею — это все время показывать себя лучшим, чем ты есть, тащить себя за волосы, как Мюнхаузен.
Гольцев наклонился к ней, но она отшатнулась, и он выпрямился, погладил ее по плечу.
— Эх, Верка!.. Ничего-то ты не понимаешь в жизни. Хоть и институт кончила, хоть и инженер.
— Да… Все понятно. — Она покачала головой, улыбнулась и взяла со стола сумку. — Командировка у меня на три недели. Может быть, на месяц. Это ты мне говоришь на прощание?
— Что же мне еще сказать?
— Ну, коли так…
Она встала и пошла к лестнице.
Навстречу им поднимался Рузов. Вера обернулась к Гольцеву: