Повести и рассказы
Шрифт:
В избу входит пастух, старый солдат, небритый, и рот провалился:
— А, полковник!.. — восклицает хозяин. — Садись, садись. Это полковник наш, коровий командир. Пей-ешь без стесненья. Такой же человек.
Полковник внес с собой запах навоза и сивухи, красные глазки его еле глядели на божий свет.
— Чего хочешь, полковник: пива или самогону?
— Сначала самогону хвачу, — прохрипел тот и рыгнул.
— Брюхо рычет — пива хочет, — сказал старик, и перекусил свежепросольный огурец, — Пастухам жизнь ныне лучше, чем попу: целый возище хлеба домой увезет, яиц, масла. А осенью баранов
— А, завидуешь — давай в менки играть, — прохрипел пастух и хлопнул водки.
По улице девушки, весело пересмеиваясь, несли икону, фонарь и запрестольный крест, за ними култыхали старухи. Какой-то пьяный подлез на карачках под образ, девушки прыснули. Мальчишка поддел ногой его шапку, тот, не успев перекрестить испачканное рыло, заорал, заругался матерно.
Пришел Санька, сын Филиппа Петровича, в новом пиджачном костюме, и привел с собой человек пять сверстников. Те осмотрели меня со всех сторон, ушли.
— Это Санька мой их оповестил, узнал, что вы книжки сочиняете. Вот, любопытствуют, — сказал мне хозяин. — Санька, так?
— Так, — ответил тот, а сам улыбается и все ластится ко мне. Он переходит во вторую ступень, любит читать, но книг здесь достать негде, мечтает о том, как будет в Петербурге «обучаться на инженера».
— А крестьянство? — спрашиваю я.
— Буду пахать и инженерить. Построю мельницу. Электричество проведу.
В сенцах топот, словно кони ворвались. Это к девице, в ту половину, гости. Вскоре вошла и она, раздраженная, щеки горят:
— Бесстыжий какой этот Прошка Мореход, опять парней привел.
— Самовар, что ли? — спросила мать.
— Очень надо им брюхо-то полоскать. Давай скорей пирогов да хлеба. А селедки-то где?
— Ужо я студня положу. Пес-то их носит, прижрали все. С раннего утра. Да и завтра-то целый день. Обжоры окаянные… — ворчит старуха.
Вскоре затряслась изба и задребезжала посуда; начался пляс. Пошли смотреть. Гармошка визжит и тяфкает, как сто собак. На маленьком пространстве горницы пляшут восемь пар: и кадриль, и вальс, и тустеп, невообразимая толчея и суматоха. Прошка Мореход выделывает такие штуки, что хоть на открытую сцену в «Аквариум». Сухой, черномазый, возле уха бачки, брюки-клеш, и у пояса офицерский кортик. Он занимает в уездном городе большую должность, приехал на праздник домой, подвыпил и снизошел до веселой гульбы. Но он все время на высоте положения: жесты и позы его пышут необычайным благородством, с уст летит бесконечное: «извиняюсь… извиняюсь… Ах, мерси». В вихре вальса какая-то рослая девица двинула его лошадиным задом, 1000 он торнулся головой в брюхо пастуха и воскликнул под общий хохот:
— Извиняюсь, извиняюсь…
Вот ударил ладонь в ладонь, крикнул:
— Дамы! Гранрон!.. Круг, круг, круг… Нетанцующих прошу к стенке… Дамы!
Девушки в замешательстве совались, путались:
— Танька, куда ты?.. Олечка, сюда!
— Кавалеры скрозь дам! Сирвупле… Дамы скрозь кавалеров! Сирвупле…
Он дробно перекручивал ногами, брючины, как юбки, хлестали одна другую, взлетала вверх то правая, то левая рука, и каблуки в пол, как в барабан. Изомлел, устал, да и все дышали жарко — в горнице, как в бане, он протискивался сквозь
— Мы, интеллигенты, в городе развлекаемся в танцах таким манером: во-первых, — на эстраде духовой оркестр… Потом…
А в другой половине, под рев гармошки, батюшка служил молебен, отчетливо и не торопясь. Подвыпивший дьячок, привалившись плечом к окну, рявкал благим матом, и уж не мог креститься. Набирался народ, старики и молодежь. Пастух рыгнул оглушительно и перекрестился. Старик сгреб его сзади за опояску и выбросил за дверь. На столе — вода и ржаной каравай. Священник освятил хлеб и воду. Стали подходить к кресту.
— А там веселятся? — спросил он. — Ну, ничего, ничего, дело не злое. Молодежь. Ничего… Лишь бы не ссорились.
— Батюшка, отец Кузьма, — сказал хозяин. — Не смею утруждать вас водочкой, знаю, что не употребляете… Чайку.
— Тороплюсь, Филипп Петрович, тороплюсь… Ах, вы из Петербурга? обратился он к нам. — Ну, как там живая церковь? И что это за живая церковь? Ее принципы, каноны? Ересь, наверно. И что ж вы не защищали свою матерь, старую апостольскую церковь Христову?
— Я никаких церквей не признаю, батюшка, — сказал агроном.
— Ваше дело, ваше дело. И за это осуждать нельзя. Бог и вне церкви живет. Но во что-то-нибудь вы веруете?
— Верую. Даже хотел побеседовать с вами.
— Ах, очень рад… Как же это… Ну, вот что… Вечерком, перед от'ездом, я буду у Кузнецова… Вот там.
Когда он проходил мимо окон, освежавшийся танцор демонстративно повернулся к нему спиной и громко сказал свите:
— Мы, интеллигенты, религию отвергаем в корне. Даже для нас смешно. Коммунизм и религия — два ярых врага. Правило гласит: религия есть опиум.
Глава третья
Праздник продолжается. — Пирушка. — Местная знать. — Религиозное прение. Прокатный пункт. — Питерский педагог. — «Это правительству надо твердо помнить». — Свистун.
Вечером мы сидели у зажиточных крестьян, братьев Андрея и Петра Дужиных. Огромный стол, диван, шкафы, комод, взбитая барская кровать под великолепным одеялом, меж стеной и комодом целый взвод бутылок с самогонкой. Хозяину, Андрею, очень удобно — нагнется, не вставая, и — за горлышко. Он рядом со мной, в жилетке, молодой, безбородый крестьянин, с льняными, по-городски стриженными волосами. Выпивши. Да и вся застолица, человек десять, на сильных развезях. Шумно, говорят все разом, не говорят, а кричат. Один уткнулся головой в стол и похрапывает, другой примостился спать на табуретке: голова мотается, а сам, как каменный. В ухо мне Андрей гостеприимно бубнит одно и то же:
— Да ты пей… Самогонки много… Сорок две бутылки сготовлено. Кушайте.
Только выпил — опять готово:
— Кушайте.
Выпил и не успел усов обтереть — к самому рту:
— Кушайте… Не огорчайте.
Тогда мы с агрономом решительно отодвинули стакашки.
Пьяный гость оторвал от стола голову. Хозяйская угостительная рука не дремлет:
— Пей, кум… Пожалуйте.
Бородатый кум бессильно разевает рот, Андрей ловко опрокидывает ему в рот стаканчик. Кум проглотил, открыл глаза и на смерть закашлялся: