Повести и рассказы
Шрифт:
— Тараканов, навести меня.
— Не хочу.
— Ну, зайди, ну, ненадолго… Хоть одну рюмочку, желательно очень угостить. Товарищ…
— Не хочу, — и вышел.
— Сердится, — сказали крестьяне. — Не выйдет твое дело…
— Выйдет… Еще как выйдет-то. Я знаю, чем взять его.
Между мною и хозяином втерся большой белобрысый, толстогубый и толстоносый парень. Было темно. Хозяйка зажгла лампу-молнию под потолком. Парень орет мне в ухо:
— Лешего два, чтоб я опять пошел в милицию… Нашли дурака.
— Лешка! Зовут? Да?
— Зовут.
— Кто? Где?..
— Исай Ароныч, милай… Пей!
— Я жид!.. Пархатый жид… Кто громил меня? Мужики громили.
— Жуликов поймаешь, а город выпустит… Этак самого убьют… Нашли дурака. Ха, служи…
— Зачем выпускают?
— Знамо, зачем. За взятку.
— Эй, Мавра, дай-ко пива!
— А ежели мазуриков выпускают, мы своим судом, — сказал хозяин. — Бац-бац — и готово дело. По-мужицки.
С улицы доносились свист и крики.
Мы пошли к Кузнецову. Нас провожал двоюродный брат председателя:
— Братейник богато живет. А чего ему не жить, всего натащут. Вот теперь на хутора народ бросился, всякому охота получше землю оттягать. Вот его и мажут. А кто не даст, и в болоте просидит. Да мало ли делов у нас. А и не взять нельзя, раз само в рот плывет. Кого хошь посади. Ежели человек с башкой…
— А крестьяне дружно живут между собою? — перебил я.
— А вот как дружно. Вот, говорит… Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель… Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.
Мимо старух и баб в чистых платочках, мы прошли в заднюю комнату. Маленькая лампа освещала скупо, еле разглядишь, кто сидит за круглым большим столом.
— А-а, вот они… Наконец-то… — Это поднялся священник и вновь сел. — А мне, к сожалению, ехать скоро.
Я поместился между хозяином, радушным румяным стариком и дремавшим псаломщиком.
Рядом со священником здоровецкий старичина. Голова серой копной, маленькая бороденка, жирные щеки полезли книзу, губы толсты — такими губами трудно говорить — он пьет самогонку молча. Редко-редко влепит ядовитое словцо. Звать его — Пров.
Священник сразу же вцепился в агронома. Но хозяин мешает мне слушать: жалуется на налоги, — 1000 это не налоги, а погибель в двадцать раз больше, чем при царе, ежели и на будущий год в такой мере — крышка мужику.
— Я не зря тебе толкую, милый человек. Пропечатывать надо. Со смыслом, мол, бери, сообразуясь. Ежели овцу стригут, шкуру не спущают: а то сдохнет.
Краем уха ловлю:
— Не даром же великие умы ходили
— Вот вы говорили, что ваша церковь зовет к себе всех, — сказал агроном, и черные умные глаза его уперлись в елейное лицо священника. — А Толстого вы приняли бы? Лично вы?
— Ежели б раскаялся — принял бы.
— Тогда это не Толстой был бы. Нет, а вот грешного, отрицающего церковь, еретика, которого мы чтим, приняли бы вы?
— Нет.
— Так где ж в вашей церкви свобода, о которой проповедовал Христос?
— Партию свою и то коммунисты чистят, — возразил священник, — а вы требуете, чтобы пустили в стадо волка. Для чего его пускать? Чтоб он церковь разрушил окончательно?
— Батюшка, что вы говорите, — улыбнулся агроном. — Значит, ваша церковь так беспомощно слаба? Вы боитесь критики, да?
— Ерунда! — сиплым басом гукнул Пров.
— Вот дедушка, Пров Степаныч, что-то хочет сказать, — улыбнулся священник. — Ну-ка, ну-ка, как на твой смысл?
— Ерунда, — еще раз хмуро сказал Пров, корявый, как пень, и выпил.
Пришла закутанная в шаль баба с кнутом:
— Батюшка, пора ехать.
— Сейчас, сейчас… Ступай, Маремьянушка, я выйду сейчас.
Он заговорил о неустройстве современной жизни: все сдвинулось со своих вековых мест и блуждает во тьме. Крестьяне, в особенности молодежь, нравственно распоясались и стали дерзки. И нашему крестьянину нет никакой поддержки со стороны: школ мало, учителя неважные, культурных начинаний не видно, интеллигенция отсутствует.
— Батюшка, — перебил его агроном. — А ведь священник мог бы принести народу, а следовательно, и государству большую пользу.
— Да научите, как? Ведь мы же прижаты новой властью к стене.
— А-а, прижаты? — злорадно шевельнул Пров губищами.
— Да, прижаты, — покосился на него священник. — Чуть не так рот раскрыл и — неприятность. А кроме того, нынешнее государство желает существовать вне религии… Дак как же прикажете влиять на жизнь? — и батюшка недоуменно развел руками.
— А вот как, — сказал спокойно агроном. — Я сам крестьянский житель. И знаю, что мужик обрабатывает землю не по-настоящему, он обращается с нею, как последний хищник, он не любит землю. И ваша обязанность заставить мужика любить ее. Понимаете ли, заставить! — глаза агронома загорелись, и голос звучал убежденно.
— Но как, как?
— Проповедью. Да, да, не удивляйтесь. Проповедью, с церковной кафедры. Раз'яснить темному уму, что труд должен быть осмыслен, опоэтизирован, что такой труд не проклятие, а подвиг, а высокое назначенье человека. Вы должны возвести труд в принцип всей жизни, да не всякий трудишко, не всякое ковырянье земли сохой — лишь бы сам был сыт, — а настоящий труд, чтоб зацвела вся земля, чтоб…
— Ерунда! — перебил Пров. — Я церковный староста. Во многословии нет глаголания… Аминь, рассыпься! — и выпил.