Повести и рассказы
Шрифт:
Батюшка пригласил нас на вечер к себе.
Тропа идет перелеском и луговиной, прямо к саду на горе. Сквозь листву яблонь виднеется приземистый церковный д 1000 ом. Отец Степан торопится садом навстречу нам, кричит:
— Сюда, сюда, путешественники! — и ретиво разбирает звено изгороди, встряхивая черными, подрубленными волосами. — Пожалуйте, так ближе.
Идем садом.
— Вот обратите внимание, — останавливается он возле трех берез. — Белые грибы. Сам сею.
Из травы торчат десятка два белых, разных размеров.
— Вы нарочно натыкали, —
— Попробуйте, сорвите.
Я нагибаюсь, пробую, гриб сидит прочно.
Сад невелик, но густ и зелен. Меж яблонями и кустами ягод стоят десятка два ульев, окрашенных в голубое. Батюшка становится на колени, приподнимает козырек улья, и показывает нам, через вставленное стекло, жизнь пчел:
— Вот полюбуйтесь: большие — это трутни, а маленькие — работницы. Видите, они выгоняют трутней вон. Сначала отгоняют их от корма, и когда те с голодухи ослабнут — убивают их, а то так-то не справиться. Вот она коммуна-то где.
Усаживаемся на веранде за большим, сколоченным из досок столом.
— Двадцать человек питались за этим столиком, — говорит хозяин. — Сначала белые, а потом красные. Делов тут было — аяяй! Ежели все рассказать — целая книга будет.
И он начинает свой длинный, интересный и поучительный рассказ.
— Когда я приехал сюда священствовать, еще до революции, сразу же из поповской земли отдал пятнадцать десятин сторожу и псаломщику, у них земли было мало, а себе оставил только пять десятин, с меня довольно, ежели правильно хозяйство вести. Прихожане сначала протестовали: вся земля, мол, твоя, владей. Я ответил, что или будет по моему, или я уеду. Мне очень псаломщик нравился: смелый такой, работящий. Да мы бы с ним вдвоем чорта своротили, мы бы из земли чудес наделали. Каждую службу панихиду по нем служу, не могу забыть.
— Умер? — спросила Марья Михайловна.
— Белые, подлецы, убили. Передовой ихний отряд. Вон, возле мельницы, отсюда видно. Почти на моих глазах. — Батюшка задумался и сдвинул брови. Потом красные появились в окрестности. Мужики стали говорить мне, что красные меня убьют за псаломщика, они думают, что это я предал его. А его оговорил латыш местный: еще раньше чего-то повздорили они, — очень хороший случай отомстить. Вот под таким настроением я и ждал красных. Что, думаю, делать? Бежать с белыми, как многие делали, или остаться и принять смерть? Решил останусь, и начал всех удерживать, а то мужики было на утек пошли. Например, прибегает ко мне Петр Гусаков: «Батюшка, благослови с белыми бежать». Я как топну, да зыкну на него: «Домой! На месте сиди! Ни шагу!». Послушался, цел-невредим остался.
Батюшка затем рассказывает, как пришли красные, передовая разведка, самые головорезы, N-й батальон. Действительно злоумышляли разграбить его и убить, но как-то случай спас, и они в конце концов так сдружились, что жили лучше родных братьев. Красноармейцы стали говорить: «Поп или большая сволочь, или очень хороший человек», и вскоре остановились на последнем. Тогда все круто изменилось. Солдаты, все молодежь, крестьяне и рабочие, сами таскали воду, топили баню, стряпали, чуть ли не доили коров.
— Вот что я вам скажу: лучше этого народа и нет. И командный состав, и солдаты. А белые — шушера.
Батюшка рассказывал увлекательно,
Я не хочу загромождать эти беглые очерки рассказом священника. Сообщенные им факты и характеристики так интересны, что могут лечь в основу отдельной беллетристической работы.
Когда пили после обеда ячменный кофе, он сказал очень смущенно:
— А все-таки грех на душе у меня. Дрянно вышло, ох, дрянно… Но я совершенно не ожидал. Пропали в кухне мои карманные часишки, на полке лежали. Красноармейцы сметили, что я ищу, пристали, скажи да скажи, что пропало? Ерунда, говорю. Однако, принудили, сказал. Через полчаса приносят: Твои? Мои, мол. Слышу, в саду караул кто-то кричит: «Караул, не буду, не буду!». Оказывается, вора старший розгами порет. Тот ко мне, в ноги: «Батюшка, прости». А в это время командир верхом приехал 1000. Я, конечно, тотчас же простил, а командир мне: «Вы, батюшка, прощаете, это ваше дело, а наша дисциплина не может простить. Это питерский хулиган с Горячего поля, он седьмой раз попадается в безобразиях разных: двух женщин изнасиловал, воровал, казенные деньги растрачивал. Его условно присудили к расстрелу. Он неисправимый. Только красную звезду марает. Ведите его! Если тебя, говорит, белая пуля не настигла, так красная найдет». Его увели, я обомлел весь, трясусь, слышу: бац-бац. Должно быть, его… Я и не расспрашивал потом. Вот какая дисциплина.
Было темновато, мы направились во-свояси. Отец Степан провожал нас.
Глава седьмая
«Побойся Бога!» — Изобретатель. — Погост. — Хмель. — Русская старуха. Больница. — Обвинительно-оправдательная речь Степана Степановича и его заключительное слово. — Отрадное явление. — Мы.
Что же рассказать еще? На обратном пути интересного было мало. В полях по-прежнему копошились люди, и по-прежнему, с кем ни заговори, все жаловались на большой налог. Сбить крестьян, доказать им всю необходимость налога невозможно. Их возраженья сводились к одному: «Подохнем с голоду, вот увидишь, а не увидишь, так услышишь».
Здесь пашут женщины, мужчинам не доверяют. А сеют мужчины — не доверяют женщинам.
Зашли на хутор к бестолковому человеку. Перебрался сюда восемь лет тому назад, а избенка все та же собачья конура, хотя лесу кругом сколько угодно, живет бедно, молодая жена, сухая, как доска, в рванье, сам — в лаптях. Он зимами трется в Питере — хлебопек. Местность заболоченная — лень прокопать канавы.
— Да чем их копать? У меня и лопаты-то нету.
Направил нас не по той дороге, и мы сделали лишних пять верст.
Из 56-ти дворов деревни Марьиной, которая попалась нам на пути, нынче осенью сразу выезжают на хутора и отруба тридцать пять хозяев. Между прочим, нам рассказали такой курьез. Восемь человек наиболее энергичных хозяев этой деревни решили соединиться вместе и работать коммуной. С этой целью они выбрали себе подходящий участок. А богатей Петр Каблуков, пожелавший иметь самостоятельный хутор, дал взятку заведующему волостным земотделом, и тот назначил ему самый лучший участок, входящий клином в землю коммунаров.