Повести и рассказы
Шрифт:
Дом чистый, тюлевые занавески, рыжая курносая женщина выбивает ковер. В луже развалилась свинья с поросятами. У мельницы очередь подвод. Меж возами мелькает рыжая борода мельника.
Вода перед плотиной черная, ниже — в белой пене, на свободе, — вся позеленела — от злости, иль от радости — не знаю. В осоке полощутся утки. Селезень привстал на воде, как на паркете, захлопал крыльями, потянулся весь и закрякал. Дорога по крутой горе сразу вверх. Внизу и в полуоткосах — окопы. Остатки колючей проволоки болтаются на кольях. Земля на этом месте наверное пила недавнюю русскую кровь. На крови вырастет красный цветок. Его сорвет девушка, и не будет
Идем, идем, присаживаемся, отдыхаем, опять идем. В сущности, не идем, а ползем червями. Но это не раздражает. Если б я умел летать, я все-таки предпочел бы итти до изнеможенья, чтоб лучше высмотреть, ощупать руками жизнь, чем вспорхнуть и в три взмаха крыльев быть на месте. Гово 1000 рю к тому, что бродить по России, и обязательно пешком, в наше время необычайно интересно и поучительно. Я первый раз иду по свободной земле, по Российской Советской Республике, первый раз встречаю свободного мужика, русского республиканца. Но республиканца я не вижу в нем, стараюсь искать, стараюсь внушить себе, что это всамделишний республиканец, но все же передо мной — мужик. Понюхаешь его справа — пахнет стариной, нюхнешь слева — наносит чем-то непонятным. В общем современный крестьянин для меня большой знак вопроса. Мысли его все в узелках, в обрывках, как спутанные нитки, надежды его померкли, он движется своей дорогой, как пущенный с горы пень по откосу, вниз, к земле. Ему надо все сразу, вот сейчас, как в сказке, и руки протянул: давай! История же наградит хорошей судьбой, может быть, только его потомство. Может быть, потому, что все надо заслужить, преодолеть. Когда он дождется истины, что дважды два — четыре, да руками эту истину ощупает, когда жирком благополучия покроется его утроба, он скажет:
— «Вот, братцы, оказия-то… А ведь я республиканец по всем статьям! Не сон ли? Мадам — жена, Лукерья, ну-ка, ущипни».
Идем сосновым бором. Пахнет смолой. Под ногами песок, и канатами протянулись корни. Навстречу попадаются пешеходы с узелками: это запоздавшие тащут на пункт масло. Догоняет молодой крестьянин, Иван Зуев, знакомый агронома. Возвращается с пункта.
— Эх ты, Боже мой, замучили нас маслом-то совсем, — говорит он и спрашивает: — Ну, что, Кузьмич, как слыхать про власть? Укрепилась, что ли?
— Конечно, укрепилась.
Иван Зуев молча идет, упорно смотрит в землю. Потом крякает, бросает под нос ругань и говорит:
— Что ж, значит надо начинать работать по-настоящему, в сурьез? Как следует?
— Давно пора.
Он молчит, вздыхает, потом с горестью:
— Видно, придется… — Еще раз вздохнул, и с жаром: — Ну, что ж, работать, так работать. Ежели б мужик уверился, что больше ни переворотов, ни войны не будет, он сильно бы на работу бросился. Уж очень наскучила вся эта маята.
Солнце совсем низко. Вновь открылись поля. На камне пастух, дудит в берестяный рог. Коровы и овцы сгрудились, ожидают взмаха кнута и окрика. Пахнет молоком.
В поле зрения сразу три деревни. Средняя — это Озерки.
Озерки — зрелище печальное. Разрушение, словно после боя. Здесь, действительно, были продолжительные бои, но главная причина опустошения — это уход хозяев на хутора. Вот одноэтажный кирпичный домик. Нам навстречу черный пес.
Обратились к молодухе:
— Эй, красавица! Как пройти в училище?
Она сначала осведомилась, чем мы торгуем, нет ли сахарину, или пудры с румянами, или мыла, может быть, ленточки, потом разочарованно: — Ах, вот вы кто, — и пояснила, куда итти.
— Кланяйтесь Марье Михайловне, учительнице-то. Мол, Даша кланяется. Ох, и хорошая женщина. И ребятишки, и мы все без ума ее любим… Вишь ты, бросать нашу школу-то собирается. Отговорите вы ее, ради Бога.
Глава шестая
Две дамы. — У кого что болит… — Туманы. — Собрание. — Отец Степан и братья Гусаковы. — Притча о талантах. «Не человеки мы». — «Обаранившийся лев». — У отца Степана.
Школа стоит на пригорке, возле самой деревни. Это одноэтажный поместительный деревянный дом с мезонином. Сзади — деревня, налево — нивы, направо — лесок. Перед домом, по зеленой луговине — сад: тощие маленькие яблони, смородина, цветы. Пожилая женщина, не крестьянка, окапывает деревья.
— Вам, господа, кого?
А с террасы голос:
— А! Александр Кузьмич! Вот не ожидала.
На террасе высокая молодая дама. Красивое лицо ее по-деревенски смугло и румяно. Это Марья Михайловна.
Кузьмич еще в дороге рассказал ее биографию. Она была сельской учительницей, кажется, в Тамбовской губернии. В нее влюбился помещик, человек высокого положения, очень богатый, 1000 начинавший делать карьеру при дворе. Бедная девушка становится богатой барыней. В дни революции муж гибнет, имение с великолепными палатами, парком, прудами, оранжереями переходит в собственность Республики, и знатная барыня, баронесса такая-то, вновь становится скромной Марьей Михайловной, безвестной учительницей школы первой ступени, с тою только разницей, что теперь у нее, кроме вдовства, пара ребят, девочка и мальчик.
Идем в ее половину. Поразительная чистота и милый, простой уют. На стене детской рукой начерченные карты звездного неба. Это ее сын, десятилетний Стива, увлекается теперь астрономией. Он может нарисовать с закрытыми глазами все созвездия, но не умеет отыскать их в небе, они такие там не похожие; он часами рассматривает с вышки в бинокль ночное небо и уверяет всех, что открыл новую туманность.
А вот и он сам, астроном и мечтатель, быстрый, черноглазый Стива. Мы с ним крепко познакомились, гуляли вместе, говорили по душам. Ему ничего не жаль в прошлом, маме — жаль, мама частенько плачет, он же верит в будущее, он сделается ученым, будет летать по воздуху, и, может быть, заберется вон на ту звезду.
— Я очень хорошо изучил воздухоплаванье, — с гордостью говорит он. — Я вам покажу чертежи. Почти сделал модель, да сторожиха по ошибке разожгла ею печь. Такая досада!
Его шестилетняя сестренка Ниночка тихая и ласковая, как котенок.
Сторожиха вносит самовар. Это бывшая прислуга бывшей баронессы, она не пожелала покинуть Марью Михайловну. И вот обе делят участь.
Мебели мало. Кузьмич усаживается на каком-то ящичке и не знает, куда девать ноги.
— Чей это дом?
— А той старушки, которая копается в саду. Она тоже учительствует здесь, и мы живем коммуной.