Повести и рассказы
Шрифт:
Да, действительно. Случай не особенно приятный. А тут еще — мерзавец мужичишка-партизан. «Ах ты, черт!.. Как надоела мне вся эта канитель!» Поручик Чванов приуныл, задумался. И, лишь только задумался, сразу же почувствовал, как в гнилом зубе осторожно затикал живчик, будто нащупывая самое больное место, и, нащупав, с размаху ткнул в это место острым шилом. Офицер привскочил, замычал, выступили слезы. Опять взял в рот коньяку, но адская боль пуще — казалось, что зуб разрывает череп, выворачивает глаз.
— Федька! Разыщи зубодера. Живо!
Денщик
— Что стоите, как курицы? Р-р-расстрелять!!.
Прапорщики, вздрогнув, козырнули: «Слуша-ю-с», — а пухломордый Чернышев вдруг побледнел и, запинаясь, промямлил:
— Господин поручик, оружия у него не оказалось, он просто от нас сбежать хотел. А мы, господин поручик, в деле расстрела непрактичны…
— Что-о-о? Трусить?
— Не извольте беспокоиться! — с сознанием долга поправил неловкость товарища плюгаш Зайцев, но он тоже был взволнован, безусый рот его нервно кривился. — И позвольте доложить: красные, кажется, отступили, их у озера нет…
Офицер отмахнулся, как от пчелы, — ему не до красных, и, держась за щеку, быстро пошагал к палатке. Игнат в первый момент ничего не понял: страшное слово — «расстрелять» звучало еще за порогом его сознания. Но вот он взахлеб забормотал:
— Чо-чо-чо же это? Ваше благородие, как же это так? — Он сразу стал еще ниже ростом, лицо побелело, задергалось, он бросился за офицером. Ваше благородие, миленький!.. Ка-ка-как же так? За что же? Я ведь только… Я только прогуляться… Я… я… я… Озеро-то, день-то какой, благодать-то…
Но его схватили за ворот и за руки, поволокли к камням. Игнат сопротивлялся: пахал землю каблуками, валился на спину — зипун трещал.
— Братцы, миленькие, не тащите, я сам. Вы только выслушайте, братцы. Барин-то ушел, не увидит. Вы отпустите меня, братцы. Я ведь тихий человек. Братцы, солнышко-то какое…
— Не разговаривай!
Прапорщики обливались потом, тяжело пыхтели, все посматривали по сторонам. Навстречу — скуластый солдат с удочкой, в картузе — рыба.
— Слушай, Иванов, — остановили его прапорщики, — не можешь ли ты расстрелять вот этого мужичишку-партизана?
Солдат задвигал вверх-вниз бровями, спросил:
— Кто приказал?
— Поручик Чванов.
Солдат почесал спину, прощупал взглядом скорбного Игната и, засопев, пошел своей дорогой.
— Раз взялись, так и кончайте сами. А мы этаких не расстреливаем.
Прапорщики впадали в уныние. Тихим шагом, нога за ногу, повели Игната дальше.
Тем временем красные незаметно стягивали под шумок свои силы в обхват леса, где, распустив слюни, шлялись белые, лакомились ягодой. Еще на рассвете, когда особенно был густ туман, красные с большим трудом втащили на утесы три горных пушки, пулеметы. Но об этом ни Игнат, ни прапорщики
Белых солдат на берегу не особенно много. Но вот навстречу двое.
— Слушай, молодцы, — опять приостановились прапорщики, — мы вам дадим по пятерке, расстреляйте, пожалуйста, вот этого. А то мы хвораем, лихорадка бьет, промажем.
У Игната задрожала под усами испуганная улыбка, а нутро заледенело. Из груди вырвался болезненно-нервный хохоток.
Солдаты, хмурые, чем-то удрученные, слегка подвыпившие, словно ничего не замечая, обошли остановившихся и надбавили шагу.
— Мы будем жаловаться начальнику отряда! — крикнул Чернышев. — Вы пьяны. Как ваши фамилии?
— Подь к черту, — не оборачиваясь, буркнули солдаты.
Взмокшие, как в бане, прапорщики не знали, что им делать. Они уже не рады, что связались с этим «рыжим мужичишком». Но приказ поручика исполнить необходимо.
По лесистым склонам гор все еще слышались звонкие выкрики людей, взлетала песня, заливисто голосила гармонь: народу в горах густо.
Прапорщики стали вслух совещаться, где удобнее Игната расстрелять. Если к кустам поставить, — а вдруг промажешь, пуля может в лес стегнуть да своего устукать; если же мужика к воде послать, — на народе как-никак расстреливать неловко. Игнат был как не в себе, весь дергался, улыбался полоумной страшненькой улыбкой, потом сказал:
— Братцы, не сумлевайтесь, я место такое знаю неопасное…
— Не скули, грыжа, надоел!
— Эвот-эвот стог стоит, я на него залезу, а вы меня снизу и стрелите. Ежели и мимо, пуля тогда вверх сиганет, не душевредно для ваших-то. Да нет, вы не станете убивать меня, вы добрые, по поступкам вашим вижу, что вы…
— Дурак! Ежели тебя не расстреляем, нас самих на осину вздернут…
— Пустите меня, господа хорошие, вас бог не оставит. Вот здесь, в кустышках, я и утек бы. Миленькие, братцы…
— Тьфу!
Так шли вперед к стогу, к смерти. Игнат все похохатывал, все от страху похохатывал безумным, диким хохотком. Но вот внезапно посунулся назад, весь исказился:
— Миша! Откудов ты?
Сухощекенький мальчонка лет шести с корзиночкой в руке, — в корзинке малина, хлеба ломоть, в тряпочке соль, — тоже закричал:
— Тятенька, куда ты? Тятя!
— К расстрелу, Миша!
— Ой, тятенька, пойдем к нам, не воюй! Мы с мамынькой здеся, в лесочке. Дедушка на подводе нас привез.
И было побежал Миша к отцу, и было схватил отца за трясущиеся руки, но обозленные конвоиры отшвырнули его:
— Прочь, змееныш, а то и тебе будет то же!..
— Мишка, уходи! — У отца сорвался голос; всхлипнув, он затопал на сына: — Уходи! Беги к мамке, беги к дедушке, я сейчас приду! Нечего тебе тут разглядывать. Слышишь?
Мальчонка не двигался, только молча плакал, бледное лицо его горестно сморщилось, залилось слезами. Корзинка с малиной поставлена, левая нога сама собой подогнулась, руки-палочки просительно сложены ладонями друг к другу: