Повести и рассказы
Шрифт:
— А вы поверите, Блейк, если я вам скажу?
— Разве ты когда-нибудь меня обманывала? По-моему, ты не способна лгать.
— Лгать! И вы туда же. Господи, до чего же утомительно слушать эти слова, которым вы придаете такое большое значение. Правда и ложь, добро и зло! Что такое ложь? Взять хотя бы этого тщедушного старикашку, который приговорил меня к смерти — ведь вся его жизнь это сплошная ложь. Разве не так? Да и все вы живете в мире, где царит одно лишь притворство. Что значит — я вас никогда не обманывала? Разве кто-нибудь из вас пытался сказать мне правду? Или — себе и ещё кому-нибудь?
— Тогда испытай меня и скажи мне правду, — попросил я, пытаясь унять дрожь в голосе. Мне никогда ещё не приходилось видеть Хелен разгневанной — если она была разгневана. Как бы то ни было, мне сделалось страшно.
— Вы хотите знать, Блейк, почему я убила Алекса Ноутона? Вам кажется, что это откроет вам глаза на что-то важное. Нет, Блейк. Я убила судью, потому что его жена молила о его смерти, а мне стало жаль её. Мне трудно это объяснить. Но в то воскресенье Рут Ноутон стояла в гостиной передо мной такая жалкая, несчастная и потерянная — женщина, которую он унижал, оскорблял и избивал в течение двадцати лет, — что я не могла не помочь ей. А она стояла и умоляла: «хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, Господи, сделай, чтобы он сдох», — пока я не выдержала. Тогда я прошла к нему в кабинет, взяла его револьвер и пристрелила его.
Хелен прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.
— Бедный Блейк, — сочувственно сказала она. — Я вас так замучила.
— Она говорила это тебе? Ты слышала, как она молила о его смерти?
— Нет, Блейк, она мне это не говорила. Она просто молилась. Как молятся люди, когда отчаянно чего-то желают. И она не произносила этих слов. Она думала про себя.
— Господи, что ты плетешь? Нет, это невозможно!
— Хорошо, пусть это невозможно.
— Ты хочешь мне сказать, что умеешь читать мысли? И мои можешь прочесть?
— Да.
— Хорошо — скажи, о чем я сейчас думаю.
— Пожалуйста, Блейк. Я произнесу твои мысли вслух: «Она выжила из ума, нет — она врет, Господи, как я только могу её любить? О Боже, а вдруг она и впрямь умеет читать мысли? Да, умеет! Она все знает, а я не могу отвлечься — о Господи, как это страшно! Боже, как мне страшно…»
Почему? — мягко спросила она. — Почему, Блейк? Почему вы все меня боитесь? Ведь до встречи с Алексом Ноутоном я и мухи не обидела. И вам я не сделаю ничего дурного, Блейк — поверьте мне.
Я даже не заметил, что плачу. Проведя пальцами по щекам, я заметил, что они мокрые. Потом взглянул на пальцы — они дрожали.
— Блейк, — сказала она, — возьмите себя в руки!
— Кто ты? — выдавил я. — Откуда ты?
— Блейк!
— Ты не Хелен Пиласки!
— Нет, Блейк, я — Хелен Пиласки. Но не только. Соберитесь с силами, и я вам кое-что расскажу.
Лишь десять минут спустя я нашел в себе силы заговорить. Я не мог оторвать от неё глаз, а Хелен ласково смотрела на меня, чуть улыбаясь. Дождавшись, пока уймется дрожь, я наконец кивнул.
— Вы верите в Бога, Блейк?
— Ты…
— Нет, Блейк, я такая же, как и вы. Так — верите?
— Не знаю, — ответил я.
— Вы когда-нибудь думали об этом?
— Пожалуй, нет. Всерьез,
— Однако вы обожаете рассуждать на эту тему — до хрипоты, до тошноты. Никто из вас по большому счету не верит в существование Бога. Ваш способ жизни отрицает Бога. Скажите, а поверив, что Бог есть, вы сможете изменить свою жизнь?
— Не знаю. Что ты имеешь в виду?
— А вот что. Ведь даже вам, Блейк, никогда не пришло бы в голову создать человечество таким, каково оно есть — людей, совершающих массовые убийства и причиняющих боль и муки своим близким. Нет, сострадание и здравый смысл не дали бы вам воплотить в жизнь подобный адский фарс. И все же этот фарс существует. Как же после этого вам верить в Бога?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— А мне кажется — понимаете, Блейк.
— Массовые убийства! Господи, да даже в Сан-Вердо мы печемся о больных и кормим голодных…
— И выкачиваете из своих сограждан сотни миллионов в год…
— Но ведь они любят играть!
— Пичкаете их наркотиками, расплодили проституцию, подкупаете политиков — много у вас грехов, Блейк. Причем не я, а вы сами считаете все это грехами. Причитаете над слюнявыми лозунгами — вроде «не убий», разыгрываете комедии — вроде этого суда, но при этом ни дня не можете прожить без войны. Крупнейшие умы заняты тем, что совершенствуют оружие уничтожения, будь то новый смертоносный газ в нацистской газовой камере, или атомная бомба… Впрочем, речь не об этом. Я не собираюсь читать вам мораль, тем более что ваши морали такие же гнилые и вывихнутые, как и все остальное. Я просто объясняю вам, почему вы не верите в Бога. Но, допустим все-таки, что Бог существует — для вас ведь он непознаваем, верно?
— Наверное, — прошептал я.
— Но все же какие-то аспекты Его существования вы считаете понятными и пытаетесь втиснуть в привычные рамки. Например, вы называете его Создателем. Ведь он и вправду должен быть Создателем, верно? Или — творцом. Значит, вся ваша цивилизация — не что иное, как Его художественная галерея, выставка Его творчества.
— Я не понимаю.
— Не бойтесь, Блейк. Попытайтесь меня понять. Художник творит через века… Он может даже утратить связь со своей работой… позабыть собственные критерии. Настоящему творцу нужен критик, Блейк, даже если этого критика ему придется сотворить наряду со всем прочим. Вот именно так вы и должны ко мне относиться, Блейк. Как к критику.
— Я не могу в это поверить, — прошептал я. — Я ведь тебя знаю. Вижу тебя, могу дотронуться…
— Вы можете видеть и осязать Хелен Пиласки. Ту самую несчастную девушку, в сознание которой я вселилась, когда бедняжка умирала в Чикагской больнице.
— Кто же ты такая? Откуда ты?
— Зачем все это объяснять, Блейк? Допустим, я скажу, что являюсь облачком материи, электронной сеткой? Что это вам даст? Допустим, я скажу, что являюсь воплощением части Его замысла, Его воспоминаний. Ведь ваш язык, Блейк — отражение вашего опыта, а ваши слова воплощают ваши знания — что же я могу вам объяснить, если в вашем языке нет слов для передачи этих понятий? Допустим, вы обучите шимпанзе сотне слов. Сможете ли вы объяснить ему, кто вы такой?