Повести и рассказы
Шрифт:
Но, с другой стороны, Ленка права: как совместить Кошку с новым курсом?
Ах, как трудно, как страшно, как невозможно!..
Одернул себя: разахался, как барышня. Ты же мужик, найди выход, придумай компромисс, наконец…
Опять компромисс?..
Вот бы друга сейчас, друга верного, который все-все поймет, не станет усмехаться, подзуживать: мол, не выдержишь, старичок, не вытянешь, сломаешься, как твой «жигуленок»… Но нет такого! Нет и быть не может!
А Ленка?..
И увидел в зеркале, как она прошла сквозь дверь,
– Устала? – спросил Стасик.
– Очень, – просто сказала Ленка, провела ладонью по лицу, не заботясь, что грим размажется.
А он, странно, не размазался. Как была Ленка партизанкой, так и осталась. Это шло ей – быть партизанкой. Это так по нутру ей было – хоть на вечер почувствовать себя партизанкой.
Стасик, не поворачивая головы, видел ее лицо в зеркале – жесткое, словно высеченное из камня.
– А ты не устал? – спросила она.
– Меня же убили в первом акте, – ответил Стасик.
– Я не о том, – жестковато усмехнулась Ленка. – Я о твоей игре.
– О какой игре?
– В нового Стасика Политова.
– Я не новый, Ленка, я тот, которым должен был стать, если бы не…
– Продолжай.
– Долго перечислять. Если бы не – раз! Если бы не – два. Если бы не – тысяча, сто тысяч, миллион!
– А теперь?
– А теперь я сам с усам, ни во что не играю.
– Для этого надо было упасть в Яузу?
– Для этого надо было упасть в Яузу.
– А сначала выключить сознание?
– А сначала выключить сознание.
– И включиться другим?
– Другим? Нет, самим собой.
– Выходит, без аварии нельзя стать самим собой?
– Авария может быть всякой, не обязательно автомобильной. С нами каждый день происходят аварии, только мы не успеваем заметить их, поймать момент.
– Чтобы выключить сознание?
– А потом включиться вновь.
– Это трудно, Стас.
– Но ведь вышло…
– Зато все считают тебя сумасшедшим.
– Плевать! Привыкнут. И будут считать сумасшедшими тех, кто не похож на меня.
– Но сейчас тебе трудно…
– Нет, Ленка, легко. Никогда так легко не было! Ты веришь: я даже могу летать.
– Как Воланд?
– Я Ариэль, – почему-то обиделся Стасик. – Летающий человек. Ты что, забыла?
– Забыла, – сказала Ленка. – А это обязательно – летать?
– Не знаю. Пока не пробовал по-настоящему. В кино – там комбинаторы, «блуждающая маска». Фуфло… А тут – не знаю. Хочешь, попробую?
– Хочу, – сказала Ленка.
Она встала, тяжко постучала по паркету подкованными каблуками кирзовых сапог, подошла к окну, распахнула его в ночь.
Стасик медленно-медленно, словно во сне, поднялся над стулом, повис, чуть покачиваясь от напряжения, потом потянулся выше, уложил в воздухе тело горизонтально земле, прижал к бедрам ладони и вылетел в окно. Сначала, привыкая к незнакомому ощущению полета, он осторожно и плавно сделал длинный круг над Театральной площадью, пронесся мимо окна, за которым, прижавшись щекой к раме, застыла Ленка, помахал ей рукой и вдруг, обретая невероятную свободу,
Он очень быстро долетел до них, гораздо быстрее, чем предполагал, спустился ниже, пошел над крышами на бреющем, увидел дом и двор внизу, где он раньше ставил машину, спланировал до десятого этажа, нашел знакомое окно, мертво повис в воздухе.
В комнате горел торшер. В кресле сидела Кошка. Издалека, из темноты, Стасику было плохо видно, но почему-то показалось, что она плакала.
– Не плачь, – тихо сказал Стасик, так тихо, что сам не услышал своего голоса.
А Кошка услышала.
Она подняла маленькую головку на тонкой длинной шее, повернулась к окну, и глаза ее, как два пограничных прожектора, прорезали ночную тьму, пошли шарить по округе, отыскивая того, кто сказал ей: «Не плачь!»
Она не успела поймать Стасика в перекрестье своих пронзительно ярких лучей. Он резко взмыл к небу, прошептав-подумав на прощание:
– Не бери лишнего в голову. Кошка!
Он поднялся так высоко, что почти не видел внизу города, только россыпь огней, как светляки в траве. Мимо, обдав его горячим воздухом, промчался ТУ-154, идущий на посадку в аэропорт Внуково. Стасик догнал его и пристроился на крыле, держась за какой-то выступ, за какую-то закрылку или, может быть, элерон, перевел дыхание: все-таки с непривычки летать тяжко. Но и сидеть было непросто: крыло тряслось и норовило скинуть Стасика. Он мельком взглянул в иллюминатор. В кресле, ткнувшись рыжей бородой в грудь, смотрел сон замечательный психоневролог Игорь, загорелый и отдохнувший во всесоюзной здравнице друг-исцелитель, мамулина тайная надежда, мирно смотрел цветной предпосадочный сон и не ведал, кто за ним наблюдает. Стасик хотел постучать в иллюминатор, но передумал: пусть спит, намаялся на отдыхе, бедолага…
Стасик оттолкнулся от крыла и нырнул вниз, стараясь уйти от страшных реактивных струй, от всяких аэродинамических турбулентностей. Это ему удалось. Он нутром чувствовал, где север, где юг, где восток и где запад. Взмахнул руками, как крыльями, взял точный курс на северо-восток, зажмурив глаза, шел в прохладном воздухе, как по сигналу локатора, и скоро-скоро очутился над темным беспросветным пятном, над большим лесным массивом, нырнул вниз, пролетел над крышей-линзой Дворца спорта «Сокольники», поднялся до уровня двенадцатого этажа своего дома – как раз напротив Дворца, присел на алюминиевые перильца балкона. За стеклом увидел Наталью.
Наталья стояла у плиты и жарила блинчики. Она брала ложкой из эмалированной миски жидкое белое тесто, выливала его на сковородку аккуратными кругляшами, и они шипели, брызгались маслом и подпрыгивали. Наталья терпеливо ждала Стасика к ужину. Она знала, что блинчики у нее уже получаются хорошо. А на столе стояла ополовиненная Стасиком банка клубничного варенья.
– Я скоро буду, мамуля, – опять полусказал-полуподумал Стасик, и Наталья, как и Кошка, тоже услыхала его, замерла на секунду с блином в измаранной мукой ладошке, бросилась к окну – поздно!