Повести и рассказы
Шрифт:
— Как прекрасна эта ночь!..
Нет, не издевались, это сразу понял Самохин — у них тоже было радостное настроение. И как бывает лишь в молодости, через несколько минут он уже шел с ними, схватив под руку крайнюю справа — бледноликую, улыбчивую девчушку.
И заговорил, заговорил, закричал, срывая голос и кашляя на ледяном ветру, что полчаса назад мог разбиться, но не разбился, и потому он сейчас самый счастливый… да еще таких девушек встретил… на что парень (его звали Саша) пробасил:
— Ты не двух девушек встретил, эта — моя, а вот ее — точно встретил,
— Неля! — Самохин тут же заглянул в ее глазки, ласковые, недвижные, как звезды над пургою — их совсем еще недавно Самохин видел их из самолета, они никуда не делись, эта бездна там. — Неля! Елки-палки! А давайте выпьем за мое спасение!..
И только в юности так бывает — вскоре они сидели в некоем общежитии, и Саша (он из НИИ ГА, тоже геолог!) играл на гитаре, и Самохин перехватывал ее, и они пели десятки песен подряд: «И снег и ветер…», «От злой тоски не матерись…», «На полочке лежал чемоданчик…», «Сиреневый туман»…
Тогда Самохин услышал много неизвестных ему дотоле песен Высоцкого. Саша, скалясь, рычал, потрясающе подражая барду:
— Но и утр-ром все не так, нет того веселья… Или кур-ришь натощак, или пьешь с похмелья… Эх, р-раз!.. йеще р-раз!..
— Сколько вер-ры и леса повал-лено… сколь изведано горяя и трас-с-с… А на левой гр-руди пр-рофиль Сталина… а на пра-равой Маринка анфас…
— Я поля влюбленным постелю-ю… пусть поют во сне и наяву-у-у… Я дышу — и значит, я люблю! Я люблю — и значит, я живу!..
В стену и в дверь среди ночи стали стучать. Затихнув на время, молодые люди разделились — Самохин с Нелей перебежали в другой, соседний дом оказалось, там у нее своя, однокомнатная квартирка. Включив и выключив свет, снова что-то пили и целовались. На полу мурлыкал магнитофон… кажется, «Весна»… еще тот, примитивный, размером с чемоданчик, у которого крутятся большие бобины с пленкой… пленка время от времени рвалась, и тут же Неля, встав на колени, ацетоном, а потом и Самохин, быстро научившийся этому искусству, склеивали порванные концы… Внезапно у магнитофона одна бобина стала плохо крутиться — и сыгранная пленка поползла под ноги. И вскоре Неля и Самохин, словно в солому зашли — оказались в тенетах размотавшейся пленки.
— Это кто тут? — шаловливо спрашивала Неля. — Это он, мой залетный Лаокоон!
— А ты Лаокоониха!..
Они стояли, обнявшись. Вдруг устали. Магнитофон захрипел, замолк. Уже явился рассвет — но не свету в окне, а по часам.
Неля, не глядя на гостя, постелила ему на кухне какие-то пальто и тряпки. На полу было очень холодно. Несмотря на выпитое вино, Самохин под тонким одеяльцем трясся, у него щелкали зубы. Он, конечно, надеялся, что вскоре Неля его «пожалеет»… она сама его несколько раз целовала… но Самохин не смел торопить события… к тому же был тогда еще стыдлив… Кроме того, знал свою главную беду — крепко напившись от позорной стеснительности, чтобы быть «смелей», он напрочь терял необходимые мужские качества. У него уже была одна позорная ночь на геологической практике, в тайге…
По этой причине, валяясь на ледяном полу, он сделал вид, что обиделся на Нелю, и хотел затихнуть
— Ты чего?
— Ты чубами щелкаешь?
— Ну.
— Давай щелкать вместе…
Милая, нежная, с замершей полуулыбкой в смутном сизом свете пуржистого утра — на улицах продолжают гореть фонари… Тонкая, горячая, всеми косточками, всем телом податливо принадлежащая ему…
И они не пошли на работу, она — в библиотеку, он — на комбинат имени Завенягина, куда был командирован по поводу осьмия, ниобия и прочих редкоземельных металлов… Она, правда, позвонила от соседей, что заболела… Вставали, ошпаривали себя горячим душем, что-то ели и пили и снова падали на ее узкую кроватку, сорвали локтями со стены коврик.
— Ты знаешь, почему я тебя полюбила?
— А почему?
— Ты веселый… У нас парни угрюмые, как зэки… все им не нравится… и апельсинов теперь самолетами не привозят, и денег мало стали платить… Можешь сейчас сказать громко: Неля, я твой?
Приподнявшись на локоть с шумящей, как душ, головою, Самохин кричал в потолок:
— Не-еля, я твой!.. навсегда-а!..
И она, полуулыбаясь, закрывала глаза.
Неля сказала, что выходила замуж за одного тундровика- охотника, но устала от его хвастливого пьянства.
Она знала множество стихов и читала их Самохину в самое ухо.
— Если я заболею, к врачам обращаться не стану… Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду. Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте ночную звезду…
Устав от лежания, вскочив и наладив кое-как магнитофон, они нагие танцевали. И выдергивая ноги из нарастающего кома гладкой глянцевой пленки, действительно становились похожи на того самого Лаокоона, которого задушили змеи… Они пытались распутать эти восьмерки и круги, намотать на бобину, но не получалось… и они небрежно затаптывали их, и неиспорченной музыки оставалось все меньше…
Но пришел день расставания.
— Я к тебе вернусь, — говорил он, улетая, как говорят многие возлюбленные на свете своим возлюбленным.
Конечно же, он потом за ней прилетит.
И они вместе переберутся на материк. Где растут зеленые деревья. И ходят живые лошади.
На горнорудный комбинат он попал лишь за три часа до самолета. Боялся, что в канцелярии воскликнут: и где ты шлялся неделю? Но там женщины спокойно отметили парню, от которого пахло вином и жаром, сроки пребывания в командировочном удостоверении. И вот он дома, на юге Сибири…
Право же, он сам верил, что для него теперь начнется новая жизнь, и она связана только с нею, с тихой, ласковой, узкобедрой Нелей…
Но под Новый год к Самохину приехала из Т.-ска Татьяна, с которой они хотели пожениться еще летом, когда закончили университет (Татьяна училась на юридическом). Но девушка заболела. А может быть, придумала, что заболела, потому что у Самохина с ее родителями не вышло теплого разговора — суровые они у нее, сердитые люди.
— Кудряв, как баран… — передавали подруги Татьяны слова ее отца про Самохина.