Повести и рассказы
Шрифт:
…На пороге появляется Захар Захарович. От него пахнет грязным бельем. Нащупывает табурет, садится.
— Закурить ба…
Даю ему махорку и бумагу. Он курит, держа под тлеющей цигаркой раскрытую ладонь, чтобы не упала куда-нибудь искра. Обернув ко мне мертвые глаза, говорит:
— Посмотрю я на тебя — чудной ты человек, Алеша… Вроде бы парень, а будто не мужского полу. Ты извини меня, старика. Может, что и не так… Я привык по-простому. Ну, что ты как клушка сидишь? Она хоть цыплят
— Я работаю.
— «Работаю», — передразнил старик. — Смешно слушать, право слово. Какой толк с твоей работы? Одни стружки в печку. А можно на бойню поступить… Можно какую-нибудь хлеборезочку или повариху к рукам прибрать. Такие бабы сейчас на вес золота. На худой конец, хоть уборщицу в столовой… Около нее от голоду не замрешь. Можно в гортоп поступить, грузчиком — гортоповцы нынче цари и боги. А ты все с книжками сидишь.
— Я игрушки мастерю.
— Игрушки, извини за выражение, это все г… Нынче детям не до игрушек. Ты им хлеба дай — вот будет веселье.
Конечно, старик был отчасти прав — игрушки у меня получались неважные. И прибыли от них — кот наплакал. Другое дело Морячок — приспособился ложки алюминиевые отливать. На базаре сорок рублей штука… Ложки теперь в цене. Их почему-то нет ни в одном магазине, и в столовую каждый идет со своею ложкой. Поест, оближет и в карман. В ходу все больше деревянные, а у Морячка алюминиевые. Ими он и сыт. Бекас тоже не ограничивается пайком, но у того другое… А может быть, и не другое. Черт его знает.
— Захар Захарыч, — прошу я вежливо, — шли бы вы к себе.
Старик обижается:
— Что, не нравится? Правда — она всегда глаз колет. Но я не по злобе. Обидно, именно, что касается… Молодой человек, а ничего не может…
Вскоре появилась Лита. Появление это было необычайное и потому запомнилось. Глубокой ночью во входную дверь кто-то забарабанил. Старики напугались. Аграфена Ивановна пошептала молитвы, потом вышла босиком в коридор. Некоторое время через дверь велись какие-то переговоры, затем брякнул крючок и по комнате прошло дуновение свежего воздуха. Вслед за этим девичий голос затараторил:
— Зажгите что-нибудь, а то темно, как в гробнице. Ну, хоть свечку…
Аграфена Ивановна зажгла коптилку. Девушка продолжала бойко:
— Вы, Аграфена Ивановна, должны меня узнать. Говорят, я как две капли воды похожа на маму. Она же у вас жила… Алевтина Викторовна.
— Была вроде бы…
— Не «вроде бы», а жила. Тогда она еще студенткой была. А я ее дочь.
— Дай я на тебя получше посмотрю, — сказала Аграфена Ивановна.
— Похожа?
— Бог тебя знает. Коли вошла, снимай шубу-то…
— Аграфена Ивановна, я у вас жить буду.
— Вот
— Да. Да. Да. А куда же мне деваться. Кроме вас, у меня никого знакомых. Папа умер, вы должны знать. А мама не успела уехать. Осталась в оккупации, в Красном Луче. Она в первые дни войны писала мне: в случае чего — в Томск, к Аграфене Ивановне. Она женщина добрая, не даст пропасть…
— А вы сами-то откуда? — спросила старуха.
— Училась сперва в ГИКе. Вы знаете, что это такое? В общем, собиралась стать киноактрисой… А потом сюда…
Не знаю, как Аграфена Ивановна, а я почувствовал, что между «стать киноактрисой» и «сюда» находится кусок биографии, о котором девушка умалчивает.
— А зовут меня Аэлитой.
— Как? Как? — переспросила Аграфена Ивановна.
— А-э-ли-та! Так папа захотел. По роману Алексея Толстого. Но дома меня сокращенно Литой звали. И вы так зовите. Похоже на что-то испанское. Правда?
— А что вы в Томске собираетесь делать? — допытывалась старуха.
— Устроюсь где-нибудь. Вот здесь мою кровать поставим.
— А где она, кровать-то?
— Все будет, бабуся. Все будет, не беспокойтесь. Еще как заживем!
Голос у Литы был такой, какой бывает у мальчишки в четырнадцать-пятнадцать лет, перед самой ломкой. Даже не верилось, что это говорит девушка.
Это было ночью в субботу. Когда утром Лита ушла, Аграфена Ивановна просунула ко мне голову.
— Ты видел новую жиличку?
— Только слышал.
— Она поминает мать, а я, хоть убей, никакой Алевтины Викторовны не помню. Может, воровка какая проникла?
— Что у нас воровать?
— И то правда.
— А шуба на ней знатная, — вставил слово Георгий Иванович. — С иголочки и сукно старинное, синее. Теперь такого не изготовляют.
— А я, именно, что касается, все принюхивался, — вмешался в разговор Захар Захарыч, — у нее духи… будь я помоложе… голова кругом идет…
— Ты скажи: воровка или нет?
— Конечно, не воровка, — ответил я.
— Воры — они разные бывают, — начал поучительно Георгий Иванович. — Помню, еще в мирное время, в тысяча девятьсот двенадцатом году…
— Хватить молоть-то, — остановила его Аграфена Ивановна.
Шубу Литы я разглядел днем. Шуба, правильно сказал Георгий Иванович, оказалась знатная, с широченным воротником из какого-то серого пушистого меха — так и хотелось зарыться в него лицом. Шуба таила в себе нечто вызывающее. Прямо-таки классово чуждая. И сама Лита была красива тоже как-то не по-нашему. Таких я видел в кино — молоденьких, капризных дворяночек. Она первая заглянула ко мне.
— Оказывается, здесь человек? А я удивилась — слышу кто-то живой шевелится. А это что?