Повести и рассказы
Шрифт:
— Коптилка такая.
— Для освещения? А ты сам кто?
— Столяр.
— Это что за книжка? Лев Толстой? Для меня это слишком умно. Мне больше нравится Стефан Цвейг. Ты читал? «Двадцать четыре часа из жизни женщины» — вот это вещь! Все про любовь.
Сдерживая смех, серыми большими глазами заглянула мне в лицо.
— Что у тебя за манера — отворачиваться, когда с тобой разговаривают? Невежливо… Но только ты не влюбись в меня. В меня все влюбляются. Мужчины, конечно… Что так смотришь? Я шучу. И ты пошути, а то скучно.
Так состоялось наше знакомство.
Через неделю Лита
Георгий Иванович укрепил от пола до потолка две деревянные стойки, а между ними натянул ситцевую занавесочку. За занавесочкой поставил тумбочку, повесил ковер, изображающий султанский дворец, озеро перед ним и белых лебедей, которых кормит красавица с косами до земли. А на ковер Лита повесила гитару. Теперь никак не могу вспомнить, откуда она взяла ее. Приехала она без гитары.
Иногда играла на ней и пела нарочито грубым цыганским голосом. Песни ее в нашей обстановке звучали странно.
Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли? Вы, кажется, любили португальца, А может быть, с малайцем вы ушли?..Не допев песни, Лита, раздраженно загремев струнами, начинала другую:
Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеистых волос. Я влюблен в ваше тонкое имя, Ирена…Вскоре выяснилось, что Лита успела обзавестись «покровителем». А как его иначе назовешь? Виктор Аверьяныч старше ее лет на двадцать. Начальник охраны пригородного совхоза. Плечистый мужик в белых бурках, в серой собачьей полудошке и дорогой лисьей шапке. Из-за этой полудошки от него всегда несло собакой. Или мне только так казалось?
Аверьяныч курил папиросы, и Лита баловалась вместе с ним. Папиросы в те времена в обычных магазинах не продавали, их доставали люди, имеющие большие связи. Аграфена предостерегала Литу:
— Смотри, девка, привыкнешь.
Лита кидала к печке недокуренную папиросу.
— Вы меня не знаете. Захочу — сразу брошу.
Аверьяныч мне сразу и окончательно не понравился — самоуверенный, несколько потрепанный, всегда бодрый, куда-то спешащий.
У нас он появлялся на несколько минут, пока Лита за занавеской красила губы и пудрилась. От нечего делать Аверьяныч заговаривал с Георгием Иванычем:
— Как живем, отец?
— Помаленьку, — скромно отвечал старик.
— Ничего, дед! Держи хвост трубой. — И хохотал.
Меня почему-то злил его развязный тон, его всегда улыбающиеся губы. Непонятно, чем он нравится Лите.
Однажды я спросил ее:
— Зачем ты уехала из Москвы?
Лита ответила не сразу, и мне показалось, что-то дрогнуло в ее голосе.
— Много знать будешь — скоро состаришься.
Раза два в неделю Аверьяныч подкатывал на щегольском
Я догадывался, что Аверьяныч был человек со связями. В этом я окончательно убедился после того, как к нам явился монтер и подключил нашу квартиру к сети. Правда, пользоваться лампочкой имела право только Лита. Провод с патроном монтер протянул к ней за занавеску, но девушка проявила щедрость и подвесила лампу посредине комнаты. В результате даже в нашем закутке стало так светло, что можно было читать.
Не знаю, с чем это было связано, с покровительством Аверьяныча или с работой в детском саду, но Лита приносила домой батоны, манную крупу, сметану. И деньгами она распоряжалась очень свободно. Помню, встретил Литу, когда она возвращалась с базара. В сетке она несла большой кусок свинины с белыми прожилками сала. Такой кусок стоил несколько сот рублей.
Как-то поздним вечером я был у себя один. Лита пришла ко мне, села на наш единственный табурет и стала «задираться»:
— Тебе нравятся мои духи?
— Не думал.
— А как по-твоему — я красивая?
— Даже слишком.
— Это плохо или хорошо?
— Не знаю.
— Скажи: что ты думаешь о Викторе?
— Что за Виктор?
— О Викторе Аверьяныче.
— О нем я не думаю.
— Неправда. Как ты считаешь?
— Вам видней.
— Или любовь с водкой не бывает?
Я видел, что ей хочется поссориться со мной, а мне ссориться не хотелось. И вдруг с ней что-то случилось. Без злобы, с усмешкой проговорила:
— А ведь мечтала стать артисткой… Чем-то вроде Франчески Гааль. Теперь с этим покончено. Из института меня, конечно, вытурили. Была студенткой, а теперь никто…
— Так не бывает, чтоб никто.
— Значит, я стала…
Она сказала грязное слово так неожиданно, что я вздрогнул и вдруг понял, что она пьяная. Как я раньше не заметил?
— Не надо так, Лита, — попробовал я успокоить ее.
— Разве я не угадала, что ты обо мне думаешь?
— Нет, не угадала. Я знаю — ты хорошая.
— По головке гладишь? А я не маленькая и не хочу, чтобы меня гладили…
— Я сказал, что думал.
— Слишком уж ты вежливый, — проговорила она раздраженно и ушла.
Было непонятно, зачем она пытается вызвать меня на ссору. Меня смущала ее красота. Неловко было смотреть в лицо. В нем виделось мне нечто излишне откровенное, обнажающее то, что надо скрывать.
Я написал «красива», но это неверно. Иногда лицо ее становилось почти отталкивающим. Когда она сердилась. И не только в лице, во всем ее облике появлялось что-то чужое, от нее так и веяло холодом, как зимой от плохо заклеенного окна. А вот если настроение хорошее, вся она становилась добрая-предобрая, и душа вся нараспашку. Впрочем, это, возможно, только казалось. Одно я заметил точно — ей нравилось меня смущать. Как уставится на меня «такими» глазами! Я даже не выдержал: