Повести и рассказы

Гартунг Леонид Андреевич

Я отказываюсь.

— Он брезгует, — поясняет Захар Захарыч. — Он «кулитурный».

Слово «культурный» он нарочно произносит в исковерканном виде. Выпив по стопке, опять поют, на этот раз «Калинку-малинку».

Под звуки этого хора засыпаю, но ненадолго. Пробуждаюсь от диких криков и выглядываю из своего закутка. Захар Захарыч в одном нижнем белье ходит по комнате, подняв высоко над головой березовое полено.

— Убью. Схоронился, падла! Все равно найду.

— Лампочку расколешь, дурак, — кричит Аграфена

Ивановна.

— На… я на лампочку. Все равно найду.

— Разобьешь — тебя током убьет, — пробует напугать его Аграфена Ивановна.

— Туда мне и дорога, — упрямо бубнит старик.

Георгий Иванович, улучив момент, хватает шапку и пальто и на цыпочках крадется к двери. Вслед ему летит полено.

— Придешь — голову оторву, — грозит слепой.

Постепенно все затихает. Снова задремываю.

Просыпаюсь оттого, что Георгий Иванович трясет меня за плечо.

— Алеша…

— Что?

— Одевайся, пойдем в Буфсад.

«Спятил старик», — заключаю я.

До революции Буфсад служил чем-то вроде маленького городского парка. Вечерами молодые люди танцевали там под звуки духового оркестра, дамы прогуливались с кавалерами, показывали свои наряды. Позже на его траве играли ребятишки, но что делать в саду зимой.

— Сколько времени? — спрашиваю я.

— Три часа ночи. Самое время.

Я пытаюсь перевернуться на другой бок и уснуть, но Георгий Иванович стаскивает меня с койки. На этот раз он объясняет мне суть дела. Когда бродил по улицам, зашел в Буфсад. А там происшествие: двое «очкариков» свалили березу, очистили ствол от веток, разрезали на двухметровые сутунки, только увезти не успели. Их увели в милицию, а сутунки остались лежать на снегу.

— Пойдем, — предложил Георгий Иванович. — И санки с собою возьмем.

Предложение стоящее — у нас кончились и дрова и уголь.

Преодолевая сон, оделся.

Ясная лунная ночь. Березы в Буфсаду стояли белые, высокие, почти без сучков. В стороне от твердой тропинки нашли в снегу то, что искали. Разместили на санках три сутунка. Съездить пришлось три раза. Георгий Иванович все время рассказывал:

— Иду я, слышу — пилят. Потом свисток. Откуда ни возьмись, два милиционера. Те так и обмерли. В очках какие-то — слабаки. Делать нечего — потопали в отделение. А береза-то — я соображаю…

Сутунки сбросили около дровяника. Затаскивать было некогда, хотя дверь в сарайчик была не заперта.

С удовольствием возвращаюсь в теплую комнату, не раздеваясь, валюсь на койку. Только засыпаю, как начинает рыдать Аграфена Ивановна. Она кричит ничего не понимающей спросонок Лите:

— Голова напрочь отрезана… И кишки по всему полу… И за что я такая несчастная…

Мелькает в сознании лицо Георгия Ивановича с уныло висящими усами.

По спине пробегают мурашки ужаса. Вскакиваю, выбегаю к старухе.

— Что случилось?

Оказывается,

кто-то залез в сарайчик, заколол и унес козу. Отрезали голову, примкнутую за рога цепью, и выпустили кишки, чтобы легче было нести.

Больше я не пробовал уснуть. Наступило утро. Получил хлеб, принес два ведра воды, хотел отправиться на работу, как вдруг услышал из-за занавесочки всхлипывания.

— Лита, — позвал я, — ты еще не ушла?

Девушка не откликнулась. Я вошел к ней. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку.

— Ты что? Заболела?

Она помотала головой из стороны в сторону.

— Лита, тебе же к восьми на работу.

— Наплевать.

— Ты с ума сошла!

— Я хочу домой.

— Судить будут за прогул.

— Пусть!

— Лита!

— Иди ты со своим сочувствием знаешь куда?

После этого я обозлился — несмотря на сопротивление, вытащил ее из-под одеяла и заставил одеться.

— Как тебе не стыдно? — плакала она. — Я в таком виде…

— А мне и горя мало. Причем имей в виду, будешь сидеть — я передачки носить не буду.

— И без тебя принесут.

— Ты думаешь, Аверьяныч? Черта с два…

— Я домой хочу.

— А на Марс ты не хочешь? Аэлита!

Не помню, о чем мы еще говорили. Лита хныкала, как маленькая. Перестала только на улице.

— Ты что? Влюбилась? — поинтересовался я.

— Еще чего не хватало.

— Так в чем дело?

— Надоело все… Абсолютно все. Даже ты…

Это был у Литы единственный случай малодушия, который я помню.

Уже вечером из-за занавески гудел бас Аверьяныча, звенели весело струны гитары и голос Литы пел:

Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?

А на работе меня встретил беззаботно-веселый Морячок. Протянул кирпич хлеба.

— Это тебе к Новому году. Ешь, сколько влезет.

— Откуда такое богатство?

— Дед Мороз подарил.

— Нет, правда, — спер?

— Конечно, только не я.

Давясь от смеха, Морячок рассказал: шел на работу минут двадцать назад. Вдруг навстречу, в темноте белая собака, в пасти что-то несет. Морячок не растерялся, топнул ногой, прикрикнул:

— Ты что делаешь?!

Собака кинулась в сторону, бросила то, что несла. Морячок поднял — буханка теплого хлеба. Видно, где-то около магазина разгружали развозку. Собака умудрилась унести буханку, но бедняге не пришлось полакомиться.

Мы нарезали хлеб тонкими ломтиками, для дезинфекции поджарили на плите и разделили на всех, кто был в столярном цехе.

Уплетая хлеб, я спросил Морячка, как он встретил Новый год.

— На все сто. У Зои.

— А Ольга была?

Спросил так просто, нисколько не веря, что она может прийти на Спортивную. И вдруг Морячок сказал: