Повести и рассказы
Шрифт:
Мне захотелось поцеловать ее, но она отстранилась.
— Нельзя? — спросил я.
— Можно, только не здесь.
Я положил ей на колени букет цветов.
— Мне прямо стыдно, до чего я счастливая, — созналась Ольга.
— Скажи спасибо, что я нашел тебя.
— Не нашел бы, если б не захотела. Чуть не забыла — посмотри, что я тебе принесла.
Она вынула из кармана плитку шоколада.
— Где ты достала?
— Брат привез… Держала для тебя.
— Значит, все-таки думала о нашей встрече?
На следующий день пришел к ней домой.
— Где мы будем жить? — спросил я.
— Мы?
— Неужели ты еще не решила?
— А ты?
— Я давно…
— А я недавно…
Поздно вечером, узнав, что я вернулся из Степановки, пришла прощаться Катя Мурашова. Села против меня:
— Скоро уеду.
— Куда?
— Поступила санитаркой на санпоезд.
— Счастливая!..
Вместе с Катей прослушали тревожные и печальные последние известия: «В течение 3 июля на Курском направлении наши войска отражали крупные и ожесточенные танковые атаки немецко-фашистских войск. Противник несет огромные потери. За день боев уничтожено более 250 танков, свыше 15000 немецких солдат и офицеров.
На Белгородском и Волчанском направлениях наши войска отражали атаки противника.
После 8-месячной героической обороны наши войска оставили Севастополь»…
Мне хотелось угостить ее чем-нибудь, но у нас ничего не было, кроме овсяного кваса. Она выпила из вежливости полстакана. Вздохнула:
— Война кончится — вернусь. Если жива буду.
— Будешь жива.
— Этого никто не знает.
Она внимательным взглядом осмотрела все вокруг.
— Тебе и привести ее некуда.
— Кого?
— Жену. Ольгу.
Откуда-то она уже все знала. И вдруг оживилась:
— А знаешь что? Переходите в мою комнату. Она от военкомата, а пока я в армии, за мной сохраняется жилплощадь. Кого я в ней поселю — это мое дело. Идет?
Конечно, я согласился. На другой день она помогла нам с тетей Машей перенести вещи. И уехала.
Ко мне пришла Ольга. Тетя тактично куда-то исчезла. Оля спросила:
— У тебя кто-то был до меня? Там, до войны?
— Был.
— Я это чувствовала. Девушка?
— Нет, женщина. Но ее уже нет. Она погибла. В окружении. Могла улететь и не улетела. Осталась с ранеными.
Оля помолчала, затем сказала:
— Прости меня, я не знала…
— Я понимаю, что ты не знала.
— Как звали ее?
— Шурой. Она была замужем. Летчик-истребитель — он тоже погиб.
— Шура, Шура… У тебя есть ее фотография?
— Нет. Вот только письмо.
Оля прочла письмо.
— О ком это она?
— О моем друге — Юрке Земцове. Он тоже погиб.
А через неделю после того, как перебрались на новую квартиру, Оля стала моей женой. Из ЗАГСа я решил зайти с ней к Бурову. До него было недалеко — только спуститься вниз по улице Ленина.
— Он учитель, —
— Не хочется, — покачала головой Оля.
— Очень не хочется? Тогда не надо.
— Нет, пустяки. Пойдем.
И все-таки она почему-то волновалась, когда мы шли к нему. Теперь я понимал ее лицо, слышал то, о чем она не говорила.
— Ты предупредил его, что мы придем?
— Для чего?
— Если он удивится, я могу возненавидеть его.
— Он не удивится. Он умный.
Мы пришли на Подгорную. Пробрались коридором, заставленным всякой рухлядью. Я нажал кнопку звонка. Дверь открыла незнакомая женщина.
— Вам кого?.. Здесь жил Буров?.. Может быть. До нас были какие-то. Уехали в Красноярск…
— Вот и все, — проговорила Оля.
Мы двинулись домой.
Дома нас ждала тетя. Она поцеловала нас обоих и подарила Оле кольцо: тоненькое, золотое, с зеленым глазком изумруда. Подарила и по-старчески прослезилась.
Оля хотела что-то спросить, но я сделал ей знак помолчать.
Явился Морячок с Зоей, а Трагелев, хотя я и приглашал его, не пришел. Пили чай с хлебом и сухарями. Перед каждым поставили по полной чашке сахарного песку. В вазе посреди стола пылал большой букет огоньков.
…Вспоминая то далекое время, я по-прежнему считаю, что свадьба у нас была замечательная. И Оля такого же мнения…
Когда уже темнело, неожиданно появилась Аграфена Ивановна. Усевшись на наш топчан, прикрытый серым одеялом, заговорила:
— Не обижайтесь на старую да глупую. Пришла посмотреть, как вы устроились.
Вскочила на ноги, суетливо все оглядывая, сообщила:
— Комнатка эта памятная. Даже очень. В старое время тут актерка одна проживала. Потом ее офицер застрелил. Его фамилия была Горизонтов, а ее не упомнила. Потом старик один… Тот повесился. Прямо вот на этом крючке. — Аграфена Ивановна подняла глаза к потолку, посреди которого торчал железный крюк, на котором прежде висела люстра. — Потом две сестры: Аделаида и Прасковья Кузановы. Одинокие. И обе от туберкулеза. В одну весну. Это уже после революции, году этак в двадцать девятом… Но это я так, к случаю. Очень славно вы устроились. И в окно есть на что посмотреть. Только куда-нибудь мусор надо увезти.
Все это было сказано озабоченным тоном, и вдруг Аграфена Ивановна расплылась в своей кокетливой улыбке:
— Посмотрю я на вас, дети мои, как вы друг к другу подходите. Вы и личностями сходствуете. Прямо два ангелочка… У меня ведь несчастье: Георгий Иванович богу душу отдал. Вчерась схоронила. А вы и не знали? Что случилось? Нет, не болел. Пошел в Громовскую баню. Любил покойничек попариться. И парился, как молодой. Должно быть, в голове кружение получилось. Стал с полка слезать, оступился и затылком о цементный пол. Вот такая беда. Видно, судьба. И еще того хуже — сегодня утром Захарыч вернулся. Отпустили. Не просто отпустили — на санитарном автомобиле привезли. А мне куда его варначину? Он мне нужен как собаке пятая нога.