Повести и рассказы

Калиновская Дина

Харламов отдернул руки, ужаснувшись тому, что вошло в него.

— Как в горах глухо темнеет! — прошептала она.

— Мне в темноте легко, как тигру, — ответил он.

— Вы что-нибудь видите?

— Конечно, все вижу. Например, ваши пальцы в босоножках, ногти покрыты лаком, а мизинцы оттопырены, смотрят в сторону. Вы за ними присматривайте, убегут!

Она засмеялась.

— Что вы еще видите?

— Я вижу, что вашим ушам скучно под косынкой, они только и мечтают о том, чтобы выскочить наружу, это возможно?

— У меня и уши оттопыриваются, говорю только вам, никто об этом не знает. С детства их прячу под волосами, ужасно страдаю! — снова засмеялась она.

Было душно. Между туч, преобразив и сад, и гору, высунулась кособокая луна. На террасе, накинув

на плечи одеяло в пододеяльнике, дежурила хозяйка.

— В нашем саду не вздумайте, — сказала она, имея в виду мандарины.

Харламов

Итак, Харламов.

Харламов привез с собой работу и жил здесь уже давно, с сентября. После жаркого сентября и октябрь установился жаркий, и море было по-летнему теплым, но вечера пронизывала осенняя не­объяснимая тревога. Несметно расплодились пауки. Тонконогие, с булавочно-маленьким туловищем рассеянно гуляли по потолкам тенистых помещении, а лохматоногие, коренастые с мрачным разбой­ничьим терпением ждали добычи на припеках дорожек или в расщелинах горячей штукатурки. Чинные летом лебеди удирали из прудов парка покачаться на морских волнах либо устраивали скандалы между черными и белыми семьями. Люди только и говорили, что о разводах. Отдыхающие в городке мужчины по одному или по двое с утра уходили горными тропинками к доступным вершинам, и рюкзаках у них завидно позвякивало а каждая одиноко обедающая и ресторане женщина обязательно оказывалась кандидатом наук.

Возможно, вечернюю тревогу источали столетние кипарисы, посаженные монахами вдоль булыжной дороги. Потемневшие за лето, они все еще продолжали темнеть, и, казалось, именно из их перстоподобных крон исходило на городок сумрачное предостережение.

В доме, где Харламов снял комнату, надеясь, что к жизнь свое отбурлила и будет тихо, все еще было много праздного народу. Редкое утро дом оставался пустым. То кто-то бесхитростный усаживался на террасе с транзистором, то кто-то изощренный вальяжно гладил там же светлые вечерние брюки, имел желание подискутировать об искусстве и держал наготове какую-нибудь колкость. Был молодой ленинградец, снедаемый любовным горем красавец. Он изучал в углу террасы повадки паука-охотника и нервно насвистывал, забыв о времени, о завтраке, о море. Вероятно, из паучьих эскапад он извлекал для себя нечто назидательное. Была женщина из Казани, был парнишка из Туруханска, бурильщик Володя. Ты откуда? Из Москвы. Высоцкого видел? Жил с ним в одном доме. Смотри... таким не шутят! Я не шучу. А если не шутишь... если действительно не шутишь... пойдем, слушай, пойдем выпьем!.. А?.. За тезку моего Володьку!.. если не пошутил...

Был еще инженер из Харькова, руководитель группы, как он называл себя. Его раздражала отъединенность Харламова. «Художник от слова «худо»», — с улыбкой возвещал он, стоило Харламову появиться на террасе. «Каждый понимает в меру собственного величия», — с терпеливой улыбкой отвечал ему Харламов, хотя при одном виде инженера ему хотелось уехать. Харламов ждал дождей.

Он просыпался рано, раньше всех в доме, даже раньше хозяев, и сразу же, пока его никто не видел, уходил на берег, на большую скалу либо усаживался в углу двора под эвкалиптом за сиреневыми кустами. Он пережидал, пока все разбредутся и станет тихо.

Глубокое молчание скалы печалило. Пейзаж за старой сиренью — с переливчатым сиянием утреннего моря, с тонкой излучиной пляжа, со слабеньким деревцем на краю мыса — тоже был грустно бессмертен. Таинственная энергия аккумулировалась в печали этих мест, казалось, стоило подключиться к ней, и истинные, не суетные, не случайные, не придуманные образы лягут на бумагу. Однако время шло, и Харламов уже стал беспокоиться, что не справится. Вечерами, когда кипарисы включали свое тревожное излучение, тихая паника начинала трясти его, как лихорадка. Наверно, если бы в железнодорожном расписании был вечерний поезд на Москву, в один из вечеров он собрался бы и уехал к привычным стенам мастерской, к привычному многооконному нагромождению, к серому, нормально осеннему московскому небу. В конце концов, три года

не ездил к морю, говорил он себе, мог бы обойтись и на этот раз. В конце концов, и это было проверено, если начинает от усталости давить сердце, достаточно как следует выспаться. И сустав на пальце правой руки, так напугавший его зимой, кажется, не болит. Но по утрам он чувствовал — вот-вот, еще чуть-чуть, еще немного, самую малость осталось дожать невидимый рычаг, и сознание ухватит то безусловное знание единственности формы, и он со всей, какая сохранилась в нем с детства, доверчивостью отдавался именно этому утреннему предчувствию.

— Будущее есть предчувствие плюс время, — бодро говорил он себе по утрам, а на вечер у него было припасено иное: прошедшее есть воспоминание минус время. Он почти физически, почти с ветерком ощущал скорость скользящей по вечности нулевой точки, стыка между прошедшим и будущим — тем, чем и была его реальная жизнь. И каждый вялый миг существования был не жизнью, был скольжением из ничего в никуда.

По вечерам он записывал в затрепанную тетрадь что-нибудь, начисто отрицающее ядро его существования. Например: к искусству я отношусь нигилистически, молчание скалы или шум моря не имеют художественного эквивалента. Либо: искусство — вещь сама по себе неясная, сомнительная, побочный продукт развития цивилизации, нечто подобное теплу, выделяемому при трении.

Шрифты были слабым местом среди художественных умений Харламова. Ремесленное скрупулезное построение, вкус и точность, не более. То высокое, сродни музыкальному, интуитивное чувство ритма, та необъяснимая, неизмеримая игра на микронных соотношениях рядом стоящих в строке знаков и пауз между ними были ему не даны от природы. Слово «нигилистически», самое длинное из фразы, с пятью «и», он прорисовал горячим старогерманским шрифтом. Слово «цивилизации», с пятью «и», вывел кудрявой глаголицей. Два вечера снайперского упорства и аккуратности.

«И». Крошечная молния, коротенький зигзаг, обоюдоострая штучка. Так начиналось имя полузабытой одноклассницы.

Хозяин

За домом, за сараем, на самой границе личного сада и совхозной мандарин осой плантации, на солнечной площадке с видом на гору, на седые развалины крепости, на опасные серпантины горной дороги в далекие селения, укрытая от мух марлевой скатертью, в тридцативедерном чане кисла у Медеича инжирная брага. Тут же под скудно плодоносящим гранатовым деревом («Эч, старая коряга, кто плодов не приносит, тот ничего не стоит, ничего!»), голубая от прозрачности, блестящая от высокоградусности, чистая, как глаза стрекозы, звонкая каждой своей каплей, неторопливо производилась, скапливалась в длинные бутылки, закупоривалась пробками, уносилась в холодный погреб за домом инжирная чача. Рано утром Медеич, хозяин дома, оседлывал скамеечку перед агрегатом, разжигал с вечера сложенный костер в железной печке, и с этой минуты все события и весь мир божий отражались для него в падающих из трубки каплях.

— Сашиу! — восторженно удивлялся он, если заставал Харламова под эвкалиптом. Затем, придерживая руками поясницу, усаживался на скамеечку. — Что такое дом, знаешь? Моя голова забыла, а моя спина помнит: шифер-мифер, доски-моски.

— Хороший дом, — утешал его Харламов. — Я вижу счастливого человека. Он уходил наверх, к столу, надеясь поработать.

— Сашиу! Саша! — звал Медеич попозже, и Харламов в одних перемазанных красками шортах снова спускался к нему. Никогда не обнажавшийся при людях сухощавый Медеич придирчиво огляды вал тощего Харламова и кивал, что означало: «Стройные мужчины всегда поймут друг друга».

Харламов, принимая из рук Медеича стаканчик, снимал очки, некоторое время обсасывал дужку, некоторое время смотрел на дальние вершины, на морской горизонт, затем в стаканчик, затем на Медеича, потом зажимал очки в ладонь, энергично проглатывал чачу, опять совал дужку в рот, и они с Медеичем долго испытующе, вопросительно молчали, глядя друг на друга, как бы прислушиваясь к нежнейшим оттенкам впечатления.

— Шестьдесят восемь, — говорил Харламов, стараясь сказать как можно бесцветнее.