Повести и рассказы
Шрифт:
— Не может быть! — сразу же начинал возражать и нервничать Медеич.
Харламов пожимал плечами и уходил на второй этаж. Медеич бежал в кладовку за алкоголиметром.
— Шестьдесят восемь! Сашиу-у! — кричал он наверх.
Харламов высовывался из окна, чтобы дать Медеичу и глазами и руками выразить восхищение. Медеич щедро выражал, он и в самом деле почитал удивительное спиртомерительное умение завидным достоинством постояльца. Себя же лично понимал как рыцаря точности и порядка, несправедливо лишенного необходимого в хозяйстве свойства.
— Сашка! Сашиу! — снова кричал Медеич. — Посмотри на
По ступенчатой тропе с эмалированным газом на боку спускался к пляжам сосед Петя. Он нес на продажу горячую копченую рыбу. Известно было, что Петя сходил в море раза четыре, «брал ставриду», коптил ее, и она шла у него на пляжах по рублю штука. Но по рублю же сходила и атлантическая скумбрия, купленная им в гастрономе. И Петя стал коптить скумбрию. И, несмотря на то, что начался осенний лов, скупив всю скумбрию, Петя потащил в коптильню хек. Кроме того, если учесть, что он также продавал раковины рапан как местные сувениры, и если учесть, что при втором заходе на пляжи Петя носил уже не рыбу, а расфасованные по килограмму мандарины, собранные ночью на совхозной плантации, то, что и говорить, счастье его было вопиюще очевидным.
— Ну? — спрашивал снизу Медеич.
— Да, — соглашался Харламов.
Медеич, смеясь, запрокидывался назад, и свежевыбритое его лицо, в профиль и в фас похожее на только что заточенный топор, становилось похоже на только что заточенный смеющийся топор.
На пляжах под тентами, то есть среди народа степенного, стали случаться мелкие кражи, и тогда Медеич, знавший приметы природы, объявил, что конец, разгул лета исчерпал себя, скоро начнутся дожди. И действительно каждый вечер стала выходить из-за гор небольшая плотная туча, опрокидывала на город быстрый дождь и убиралась за море. Как только полная луна стала ущербной, а ночи с убыванием луны холодеть, сократились очереди в столовых, появились свободные скамейки у лебединых прудов, поредели пляжи, и вот уже радио прогулочного катера зазывало на морскую прогулку не три раза, а семь, и дом Медеича быстро опустевал.
— Шестнадцать дней и шестнадцать ночей, — объявил чахнувший в разлуке ленинградец и собрал свой баул.
«Мне не очень прилично осуждать своих ближних за иные вещи, — записал Харламов, когда уехал инженер и с ним одним не попрощался. — Мне выпала счастливая карта в жизни, в моей природе заложена особая возбудимость нервов, которая имеет свойство перегонять мои мысли и чувства в зрительно осязаемые формы, я получаю острое удовольствие от работы, а сверх того не связан дисциплиной рабочего дня, а кроме того, обеспечен достатком в той мудрой мере, чтобы не зажиреть... «
Дольше всех оставалась в доме женщина из Казани, жена летчика. Оставался, правда, еще и туруханский Володя, но тот был тих и скромен, как таежная ягодка, он издали благоговел перед тем, кто жил с Высоцким в одном доме.
«Искусство, — писал Харламов, — не есть изображение солнечного света, женской улыбки, моря, леса, неба, кораблей и луны. Искусство есть изображение мысли и страсти с помощью солнечного света, женской улыбки, моря, леса, неба, кораблей и луны».
Он был уже далеко не мальчик, ему было тридцать пять лет, и у него была незаурядная зрительная память, и был талант, и была отличная выучка
После завтрака он располагался за столом или укладывался поверх одеяла с приколотым к дощечке листом бумаги, делал кое-какие почеркушки, а чаще не делал их, берег бумагу, зная, что получится еще не то. Дни шли, сроки давили.
— Художник от слова «худо», — дружелюбно задирался руководитель группы, перед отъездом складывая на террасе чемодан.
— Каждый понимает в меру собственного величия, — как обычно, ответил Харламов, но на этот раз инженера, показалось Харламову, проняло, кажется, он уезжал с испорченным все же настроением, во всяком случае, сам Харламов немедленно затерзался собственной, не имеющей оправданий жестокостью.
А когда дельфины стали играть близко от берега, предвещая непогоду на море, и чайки повадились ходить по песку пляжей, предвещая то же, а радио прогулочного катера заманивало на морскую прогулку обещанием продажи на борту растворимого кофе — дефицит того года, дама из Казани наконец объявила, что уезжает, и отправилась искупаться в последний раз Море смыло у нее с похудевшего пальчика граненое обручальное кольцо, и неприятная эта потеря обернулась настоящей драмой — шумным горем с грубыми рыданиями — и показалась всем странной.
Хозяйка стояла на террасе, строго молчала, кошки терлись о ее ноги, как бы подталкивая к какому-нибудь высказыванию.
— Чего уж тут плакать, смыло и смыло, нет и нет, — сказала она. — Живу же я без кольца. Не в кольце главное.
«Почему, — читалось на ее безгрешном лице, — столько крика и слез, если перед этим вы чуть не каждый день что-нибудь теряли? Может, потому, что развеселая беспечность нравится некоторым мужчинам? Почему, если кошелек упал в море, или книжка в пруд, или босоножка с пирса, весело? Почему, если сломалось весло, за которое надо платить, или бусы рассыпались и смешались с песком, хорошо, а кольцо смыло — плохо?»
— Сандро, — спрашивал раньше Медеич, в те дни, когда она теряла и смеялась. — Ты понимаешь, почему ей смешно?
Харламов отвечал, что это одна из коренных загадок российского характера.
— Сашиу-у! Она потеряла кошелек, почему надо веселиться? Там были деньги! Харламов отвечал, что, возможно, она радуется за того, кто нашел кошелек.
— За того, кто пользуется ее несчастьем?! Саша, она, может быть, больной человек? — И сам себе отвечал: нет, она здоровый человек, она приятный человек. — Первый раз вижу такую женщину!.. Может быть, конечно, мне повезло...
Медеич хотел было подрядить для розыска кольца Петю с досаафовским аквалангом, но передумал: Петя, если бы и нашел, не отдал бы, сказал бы — в песок всосалось, нету.
— Сандро! — шептал Медеич. — Видишь, из-за золота она плачет!
— Медеич, — в свою очередь, шептал Харламов. — Она верит в примету, что потеря кольца — к распаду семьи!
После отъезда Медеич вошел в ее комнату, обнаружил на подоконнике флакон из-под косметического крема и унес в подвал, где поставил между банок с гвоздями. Теперь каждое утро, отвязав собак, он спускался в бухточку и ковырял палкой в прибрежной гальке.