Повести и рассказы
Шрифт:
Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в творческие мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.
Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.
— Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым пуста, — послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.
— Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! — оправдывался проводник.
— Так
Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.
— У вас — тридцать девять, не меньше, — уверенно сказал он. — Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…
— Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, — сострил из коридора артист.
Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой — какие-то аккуратные пакетики.
— Это горячая картошка в мундире, — объяснил он. — Будем делать ингаляцию. А тут вот сода и соль — будем полоскать горло.
С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой.
— Не надо, Кирилл… Отдохните, — просила я.
Но он будто не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот.
Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери.
— Сбегаю за жаропонижающим. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами — самыми надежными: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику-аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой высокой температурой выходить в Москве из вагона! Надо сбить градусы.
Я была рада тому, что он хотя бы на полчаса исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи.
В окно я видела, как он без шапки, в своем тренировочном спортивном костюме легко перепрыгивал через лужи. «Обо всех ли он заботился бы так же, как обо мне?» — подумала я.
Мне вдруг захотелось поверить, что ради другой женщины он не стал бы выпрашивать у повара в вагоне-ресторане котелок с картошкой или по крайней мере не забыл бы надеть кепку, выскакивая на станцию
В дверях, под прикрытием своего платка, появился Вадим Померанцев.
— Ага, наш «брат милосердия» умчался в Тулу без своего самовара? Хотя, простите, у самовара — жар, он кипит изнутри?
Сам покраснев от этих острот, Померанцев с наигранным интересом осведомился:
— Ну, а здоровье-то как? Легче не стало? Все-таки ведь были брошены все новейшие средства исцеления, включая «картофельную ингаляцию».
Прошло еще несколько минут… И вдруг где-то совсем близко, рядом, простуженным голосом, в тон погоде, прокричал тепловоз. Я так стремительно приподнялась на локте, что даже Вадим Померанцев поспешил успокоить меня:
— Это не мы…
Но в то же мгновение, желая возразить ему, негромко звякнули сцепления, и вокзал медленно поплыл назад, к хвосту нашего поезда. Я прильнула к окну. Я видела, как пассажиры, в одной руке зажав пирожки или бутылки с крем-содой, другой хватались за поручни и на ходу вскакивали в вагоны. Но Кирилла среди них не было.
«Может быть, успел в другой вагон?» — с надеждой думала я. Но прошло минут двадцать, а Кирилл не появлялся.
Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки.
И вдруг мне стало не хватать его присутствия, его забот, от которых я еще недавно мечтала скрыться. Нет, он не мог остаться на станции, он должен был услышать гудок и догнать поезд: ведь он спортсмен, такой сильный, такой быстрый и ловкий!.. И ладно уж: пусть он видит мою лихорадку на верхней губе, и пусть заставляет меня, с головой накрывшись одеялом, дышать парами горячей картошки… Я все думала, что вот сейчас, как это бывает в кино, появится весь промокший, но счастливо улыбающийся Кирилл и скажет: «Я вскочил на подножку последнего вагона!» Но он не вскочил… Он остался под осенним дождем без шапки, в лыжных брюках, в спортивной куртке и тапочках.
…По вагону немедленно разнесся слух, что в Туле отстал от поезда артист Померанцев. Пассажирки то и дело всовывались к нам в купе:
— Ах, вы здесь? Как хорошо! Мы так переволновались!
— Ах, вы с нами? А мы с подругой думали, не остановить ли поезд стоп-краном?
— Ах, вы живы-здоровы! Я так и думала, что это какое-то недоразумение!
Бирюков неожиданно вспылил:
— Да, он жив, здоров и не кашляет! А Кирилл остался под дождем. Вот в чем задача!..
Он свесил ноги вниз, с моей бывшей полки, потом тяжело, всем телом, повис в воздухе, неловко ища точку опоры. Вадим Померанцев с виноватой поспешностью подставил ему под ноги лесенку.
Приплелся высокосознательный проводник с завязанным горлом, которого Кирилл силой уложил в постель.
— Остался, значит, этот… оголтелый? Так я и знал: нельзя было мне с поста уходить! Приеду в Москву — рапорт напишу: стоянку-то сократили из-за опоздания, а по радио ничего не объявили. Заснула небось эта девица, которая объявляет… Она заснула, а он теперь под дождем бегает, несчастный… Обязательно напишу рапорт!
У дверей он задержался:
— А вещи-то его где?
— Здесь его вещи. Здесь! — вперегонки бросились к чемоданчику Кирилла Бирюков и Померанцев.