Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
После скудного и мрачного правления Анны Леопольдовны*, Бирона* и Миниха*, когда запрещено было носить платья «дороже четырех рублей аршин», а все доходы казны шли в карманы немцев, с воцарением Елизаветы Петровны дух расточительства и легкомыслия повеял над городом Великого Петра.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» появились объявления:
«Ко Двору Ее Императорского Величества потребно купить нижеописанных питей по знатному числу, а именно [35] : бургунского, шампанского, рейнвейну, секту, пантаку белого и красного и других вин».
35
Далее
«Ко Двору Ее Императорского Величества потребно купить по знатному числу [36] корицы, мушкатных орехов, сахару, Канарского самого чистого, кофию ливанского, смоквей, вишен сухих, винных ягод, миндалю сладкого, конфектов французских, сыру пармезану: того ради, ежели кто из оных вещей готовых имеет, то в придворной конторе немедленно явились».
«Для обиходу Двора Ее Императорского Величества надлежит поставить меду 1500 пудов*, хмелю 4000 пудов».
Улицы запестрели щеголихами с затянутыми, осиными, талиями, огромными фижмами* и прическами в виде кораблей, цветочных корзин и китайских беседок, ярко накрашенными и густо напудренными, с огромными мушками* на щеках и подбородках.
36
Далее перечислены названия специй и продуктов.
Даже на прислугу распространялись требования моды, и ее нанимали «на хозяйских румянах и белилах».
Дамы проводили целые дни за туалетами. Мужчины упражнялись в том, как вскидывать лорнет*, встряхивать цветной платок, пропитанный французскими духами, открывать табакерку и носить куньи и собольи муфты.
Приказано было ставить клейма на фалды* господ, явившихся ко Двору в старых или вышедших из моды несообразных кафтанах. Сама императрица меняла наряды много раз в день, и все-таки оставались неиспользованными пятнадцать тысяч новых платьев и несколько тысяч пар обуви.
По грязным улицам в каретах и экипажах проносились вихрем, распугивая прохожих, кавалеры в розовых, желтых или черных бархатных кафтанах, коротких штанах, стянутых под коленкой поверх белых чулок. Гвардейские офицеры, сопровождая едущих в экипажах дам, скакали карьером по Невскому.
Вся эта блестящая толпа знатных людей вертелась вокруг Двора. В Петербурге дворянин полностью зависел от места, которое он занимал, от его связей при Дворе, а во времена Елизаветы Петровны – и от того, в каких отношениях он был с «вошедшими в случай»* Разумовскими и Шуваловыми. И потому жизнь у него была такая: куда Двор, туда и он. Уезжала Елизавета Петровна – и за ней вывозили мебель и посуду из дворцов; вельможи и иностранные послы, большая часть Сената и множество чиновников ехали вслед.
Последний день июня 1746 года в Санкт-Петербурге выдался жаркий. Придворные кавалеры и другие знатные персоны пребывали в Петергофе, где, «вкушая приятности преизобилующия натуры [37] », находилась и сама императрица Елизавета Петровна.
Только мелкие чиновники Двенадцати коллегий* в потрепанных кафтанах и пропотевших париках скрипели перьями в канцеляриях огромного здания на Васильевском острове.
Но город жил своей обычной жизнью: торговцы квасом и студеной водой оглашали криками пыльные улицы, купцы зазывали прохожих в лавки, плотники с топорами за поясом и пилами за спиной шлепали в лаптях по торцовой мостовой в поисках работы.
37
Н а т у р а – природа.
Солнце играло тысячей бликов на ровной глади Невы. Застывшая сверкающая масса стекла улеглась
На набережной, около биржи, был рынок заморских товаров. С утра и до ночи предприимчивые капитаны и матросы продавали попугаев, обезьян, раковины, ароматические масла, цветистые шали, ковры и оружие из индийских и африканских колоний. Тощие, кожа да кости, негры, скрестив ноги, уныло сидели на земле под присмотром торговцев: их продавали под видом «отдачи в услужение» в богатые дома. Какой-то толстый провинциальный помещик, сопровождаемый женой и детьми, бесцеремонно ощупывал маленького черного мальчика и под конец даже открыл ему рот, чтобы посмотреть зубы, как у лошади.
К вечеру по дороге из Петергофа в столицу потянулись щегольские экипажи и дормезы*, крытые кожей; золоченые, с большими стеклянными окнами кареты вельмож, и рыдваны*, и одноколки*, сохранившиеся еще с петровских времен. Все они ехали на стрелку Васильевского острова.
На самом берегу Невы стояло трехэтажное здание Санкт-Петербургской Десьянс Академии [38] , украшенное башней, вокруг которой вилась вверх деревянная галерея. Вместо шпиля на башне возвышалась позолоченная армиллярная сфера*.
38
Д е с ь я н с Академия – Академия наук.
Башня как бы делила здание на два флигеля; двери одного из них были широко раскрыты в ожидании гостей.
На верхней площадке лестницы гостей встречал правитель академической канцелярии – советник Иоганн Данилович Шумахер, в длинном парике и атласном кафтане. Он считал себя соратником Петра. Великий Петр не только назначил Шумахера хранителем библиотеки и смотрителем кунсткамеры*, но и однажды, восхищенный хорошо приготовленным обедом, решил женить его на дочери своего повара Фельтена. Петр сам приехал на свадьбу, привез своих дочерей, Анну и Елизавету, и всех приближенных. С тех пор положение Шумахера упрочилось; постепенно он превратился в полновластного вершителя академических дел.
Но в первые же месяцы царствования Елизаветы Петровны заведующий академической мастерской, бывший токарь Петра, Андрей Константинович Нартов вместе с канцеляристом Грековым, переводчиком Горлитским и студентом Шишкаревым подали на Шумахера донос о «похищении многой казны и о явном Шумахеровом на Россию скрежетании… За восемнадцать лет ни единого русского профессора Академии не произведено. Тщится, чтобы и впредь не было».
И по повелению Елизаветы Петровны взят был Иоганн Шумахер под стражу, а Нартову поручили временно управлять академией.
Пришлось Иоганну Даниловичу Шумахеру почти два года просидеть под арестом, давая длинные объяснения по многим вопросам председателю следственной комиссии, грозному адмиралу Головину. Но помогла «одна знатная иностранная персона при дворе». Подействовало и письмо одиннадцати иностранных академиков и адъюнктов, грозивших уходом, «если не учинят надлежащую сатисфакцию*», и тем, что «после их отъезда никто из иностранных государств впредь на убылые места приехать не захочет».
Поводом же к письму послужило то, что адъюнкт Михаил Ломоносов, явившись в конференц-зал, «имея на голове шляпу», Иоганну Мессеру «показал кукиш», а от адъюнкта Трескотта потребовал, чтобы он с ним разговаривал по-латыни. А когда тот пробормотал, что не умеет, оный Ломоносов ему ответствовал: «Кто тебя сделал? Шумахер. Ты никуда не годишься и недостойно произведен». После сего адъюнкт Ломоносов ушел, обозвав Шумахера вором и пообещав профессору Винсгейму «по-править зубы».