Повести, рассказы
Шрифт:
— Разговорчики! — И, забравшись на сиденье лобогрейки, Залменка крикнул еще громче и протяжней: — Ар-р-р-рш!
— Команду «по коням!» ты уже, значит, отдал, — подмигнул Залмену Менаше Лойфер, — «арш!» ты уже тоже сказал, осталось только пустить в ход третье заклинанье.
Залмен уловил прищуренный взгляд председателя и звонко щелкнул в воздухе кнутом. Запряженные лобогрейки и брички тронулись с места.
В открытых дверях домов стояли женщины, девушки и перекликались с жнецами. Мейлах оглянулся и увидел стоявшую у края дороги Двойрку. В это время кто-то из впереди едущих затянул:
ОйМейлах узнал голос запевалы, и ему казалось непостижимым, откуда у Залмена, который так же, как и он, Мейлах, остался в живых один из всей семьи, берутся силы совладать с собой? Как он может петь?
И Залмен, словно чувствуя, чтб о нем сейчас думает молчаливый Мейлах Голендер, затянул еще громче «Ой ты, Галя!», и его молодой звонкий голос слился с голосами жнецов, звучно подхвативших:
Галя молодая!Вдруг песня оборвалась.
Мейлах удивленно огляделся.
Справа от дороги показались деревца виноградника...
...То ли потому, что Бенциан дольше других был в армии, то ли потому, что он участвовал в двух войнах, но ни в ком из его односельчан так не чувствовался фронтовик, как в нем.
Это чувствовалось решительно во всем: в одежде, в походке, в манере работать и еще больше в том, что его всегда тянуло к людям.
К людям у Райнеса был свой особый подход. Если он кого-нибудь полюбил, то всем сердцем, готов тому последнее отдать. Если же человек будил в нем недоброе чувство, он старался все же найти в нем такое, что смягчило бы неприязнь к нему, ибо стоило Бенциану впустить ненависть в свое сердце, она там оседала, точно камень на дне моря, глубоко и навсегда. Правда, случалось, что ему трудно было определить свое отношение к человеку.
Вот он сегодня целое утро работает по соседству с Мейлахом Голендером и все приглядывается к нему, как к человеку, вместе с которым предстоит впервые идти в бой, и не знаешь — можно ли полностью положиться на него. Трудно понять этого человека — вечером он прощался с Двойркой, а ночью пришел просить, чтобы его взяли на косарку. Голендер, так представляется Бенциану, видит перед собой лишь один участок, тот, где он работает, а Бенциан ценит людей, видящих перед собой все поле и работающих не потому, что за работой легче забыться.
Свое представление о Мейлахе не изменил Бенциан даже тогда, когда тот стал обгонять его и расстояние между ними становилось все больше и больше. После второго круга он вовсе потерял Голендера из виду.
Позднее, добравшись до вершины пригорка, Бенциан снова увидел крылья лобогрейки Мейлаха. Они вращались быстро, словно их подхлестывал стремительный ветер. Райнес уже давно не видел, чтобы так напористо работали вилами: Мейлах будто несся против течения, отталкивая вилами одну волну колосьев за другой.
Несколько раз парторг останавливал коней и отправлялся проверить, не оставляет ли тот колосьев, и, как ни был придирчив, строг и привередлив, был все же вынужден признать, что здесь словно прошлись ножницами, так чиста и коротка стерня.
Заканчивая третий круг, Бенциан понял, что Мейлаха ему сегодня уже не догнать. Его это и радовало и огорчало. В первые дни после возвращения из эвакуации все так работали, настолько изголодались по работе в степи. Но Мейлах забывает, что предстоит долгий и трудный путь
Мейлах тоже понимал, что так работать, как сегодня, уже завтра не сможет, но не хотел обуздывать силы, равыгравшиеся в нем. Даже когда пот заливал лицо и невыносимо разъедал глаза, он продолжал все так же сильно и напористо орудовать вилами.
Первый приступ усталости Мейлах ощутил после полудня. От слишком большого напряжения и с непривычки на руках вздулись пузыри. Ломило поясницу. От жары кружилась голова. Он снял с себя верхнюю сорочку и обмотал ею голову, чтобы солнце так не припекало. В раскаленном воздухе монотонно жужжали оводы, впивались в тело, запутывались в волосах, мучили коней. Работавший на пару с Мейлахом погонщик Яков Бергункер, здоровенный детина средних лет, отгонял от себя оводов бичом, руками, ругался, но те не отставали. Яков Бергункер уже несколько раз хотел передать Мейлаху вожжи и пересесть на его место. Но Мейлах и слышать об этом не хотел. Его радовало, что жнецы отстали от него почти на целый круг. Вместе с тем удивляло, что никто не собирается его догонять. Ждут, по-видимому, что он начнет отставать. Но до этого не дойдет! Некоторое время Мейлах старался работать немного спокойнее, чтобы сберечь силы для второй половины дня — он не может допустить, чтобы кто-нибудь ого обогнал! Не может и не должен допустить!
Если бы его спросили: «Почему не может и не должен допустить?» — он, вероятно, нашел бы что ответить, но ответ, однако, был бы неполным. Полного ответа он еще и сам не знал. Вообще Мейлах еще очень многое здесь не уяснил себе, и, возможно, именно поэтому он, вместо того чтобы продать дом и уехать, все еще сидел у Исроэла Ривкина и вел нескончаемые разговоры с будущим зятем Исроэла, с Залменом.
Залмен Можарский, Двойрка, он, Мейлах, — три обрубленных ветки... Как непохожи они друг на друга. Мейлах с первой минуты разглядел в двадцатипятилетнем Залмене человека, поступающего наперекор самому себе, — шутит, когда ему хочется плакать, окружает себя людьми, когда его тянет побыть в одиночестве. Только в работе, считал Мейлах, они все трое похожи друг на друга. Работа для них средство, чтобы забыться, и это, кажется, единственное, что влекло его к внешне веселому и шумному Залмену.
Когда Яков Бергункер неожиданно остановил коней, Мейлах увидел в поле несколько выпряженных лобогреек.
— Который час?
— Раз парторг прервал работу, — ответил Яков, — значит уже не рано.
Возле колхозной кухни за длинным столом сидели уже почти все жнецы и оживленно переговаривались. Яков Бергункер вытащил из голенища деревянную ложку, повертел перед глазами и звонко стукнул ею по столу:
— Хана-золотко, где же обед?
— Сейчас, сейчас! — донесся голос Ханы из кухни. — Не моя вина, что так поздно зарезали бычка, — Хана бросила сердитый взгляд на своего мужа Исроэла, возившегося с распряженными лошадьми.
Мейлах присел к краю стола, прислушался к разговорам жнецов. Шла обычная будничная беседа о нормах, планах, о том, кто как работал, корили кого-то за несколько оставленных на стерне несрезанных колосьев. Мейлаха никто здесь пока не помянул ни добрым, ни злым словом, его как бы совершенно не замечали. Но когда кто-то за столом сказал, что в гонке мало проку, и бросил, как Мейлаху показалось, взгляд в его сторону, послышался спокойный голос парторга, напоминавший голос учителя в классе:
— То, что каждый из нас сегодня гнал, спешил, хотел быть первым, дело понятное... И совершенно неверно, что в гонке мало проку. Посмотрите, как жнет Голендер.