Повести, рассказы
Шрифт:
Занятая на кухне приготовлением обеда, Хана после слов Бенциана совсем другими глазами посмотрела на Мейлаха. В белом переднике и светлом платке на седой голове, она напоминала сватью на долгожданной свадьбе: щеки пылали румянцем, глаза сияли, с губ не сходила улыбка. В какой мере празднично выглядела Хана, в такой же мере будничным казался ее Исроэл, слонявшийся вокруг кухни и ворчавший про себя:
— Конец! Больше не вмешиваюсь в кухонные дела. Пусть меня озолотят — я больше не резник! Раз Хана считает, что из-за меня не управилась сегодня с обедом, то
Но когда Хана объявила, что можно садиться к столу, Исроэл подбежал к ней, держа две миски в руках.
— Тпру! Обжоры, чтоб вас вспучило! Смотри только, как разохотились! Боитесь, что вам не хватит?
— Горе мне! — Хана, перепуганная, выбежала из кухни. — На кого ты так раскричался, Исроэл?
— Не видишь, что ли, как эти паршивцы дерутся, толкаются у кормушек! Погодите, погодите, сейчас я вас проучу... Тпру!
Быстро подскочив к Исроэлу, Залмен Можарский выхватил из его рук миски:
— Будьте добры, товарищ директор эмтээс...
— Иди, садись к столу! Бригада жнецов, говорит наш председатель, это царица полей, вот я и хочу хоть раз в жизни обслужить царицу.
Но Залмен не сел к столу, а вместе со своим будущим тестем разносил еду, называл Хану — «товарищ интендант», а себя и Исроэла — ее «посыльными».
Хана стояла в дверях, смотрела на всех, как мать, которая после долгой разлуки наконец увидела снова собравшуюся за своим столом всю семью.
5
После обеда жнецы забрались в тень и тотчас уснули тем здоровым сном, что знаком лишь людям тяжелого физического труда.
Одному Мейлаху не спалось. С открытыми глазами лежал он и следил за плывшим по небу одиноким облачком.
Куда несется оно в голубом чистом небе? К туче, что вдалеке дожидается его, или выше, к солнцу, чтобы слиться там с голубизною неба? Вокруг разлита тишина изнеможения. Даже колосья в поле не шелохнутся. Время от времени в тишину врывается ржанье лошадей, дремлющих у кормушек, да окрики Исроэла.
Неожиданно Мейлах услышал возле себя шаги. Рядом с ним на траву опустился Залмен Можарский.
— Вы не спите?
— Нет, — чуть подняв голову, ответил Мейлах, — я вообще плохо сплю.
— Почему?
Мейлах молчал.
— Я хочу вам что-то сказать, — заговорил Залмен. — В прошлом году мы с дядей Бенцианом заняли среди жнецов первые места в районе. В этом году мы тоже соревнуемся. Давайте и с вами посоревнуемся. Я только что говорил об этом Райнесу...
— Со мной?
— Мы с вами должны быть первыми.
— Почему?
— У нас во взводе был солдат — Никита Балашов... Немец уничтожил всю его семью, сжег деревню... Ой и дрался же Никита...
И немного спустя:
— Когда я сегодня утром увидел, как вы косите, я вспомнил Балашова... Тайбл мне сказала, что собираетесь после уборки уехать. Это правда?
— Тайбл?
— Ей сказала Двойрка. Никуда вы отсюда не уедете.
Удивленно взглянув
— Никуда вы отсюда не уедете, — с еще большей уверенностью повторил Залмен, — знаю по себе. Дядя Бенциан прав, когда говорит, что виноградник не должен заслонить от нас солнце, что нельзя дать боли навсегда поселиться в наших сердцах. Горе тому, говорит он, кто носится со своей болью, как дерево со своей тенью. Человек должен уметь крепиться. Думаете, я не заметил, как вы следили за нами, когда на рассвете проезжали мимо виноградника? Думаете, не было иной дороги к полю? Наш председатель Менаше Лойфер был командиром на войне и знает, что значит, идя в бой, провести солдата мимо братских могил. А вы говорите, что мы все забыли!
Мейлаха влекло к этому парню. Он положил свою руку на широкую натруженную руку Залмена и сказал:
— Во всяком случае, на вашей свадьбе я буду.
— А если мы ее отложим?
— Все равно, — он подвинулся чуть глубже в тень, — хорошая девушка Тайбл. Вся семья у них хорошая. Значит, мне надо подумать, чтобы выбраться из дома вашего тестя?
— И перебраться к Бенциану.
— Почему к Бенциану?
Поблизости раздался шум машины, и Залмен крикнул:
— Подъем!
По свежей стерне сюда неслась трехтонка с намолоченной пшеницей. Машина была облеплена лозунгами и увешана красными флажками. Жнецы вылезли из-под телег и принялись приветственно махать руками.
Из кабины, чуть прихрамывая, вышел председатель Менаше Лойфер. Его одежду, сапоги, начищенные утром до блеска, покрывала густая пыль. И чисто выбритое лицо, и брови, и курчавые волосы были в пыли. С возвышавшейся груды пшеницы соскользнул бригадир, долговязый и близорукий Хаим Бакалейник. Вылавливая соломинки, застрявшие в рыжеватой бородке, он подмигнул Бенциану:
— Ну, кто был прав? Тяжелая артиллерия есть тяжелая артиллерия, товарищ парторг. Ах, что за наслаждение иметь дело с комбайном.
— Ты уже опять тут со своим богом — тяжелой артиллерией, — перебил его Менаше и обратился к жнецам: — Когда же вы нас обрадуете? Завтра можно будет пустить в ход молотилку?
— Ее уже сегодня можно пустить, — ответил Залмен и, вскочив на колесо машины, запустил обе руки повыше локтей в еще не остывшую пшеницу.
Мейлах заметил, как Менаше отозвал в сторону Бенциана. Они долго о чем-то шептались, поглядывая на него,
— А ну, Залменка, слезь-ка с колеса, а ты, — обратился Бенциан к Голендеру, — забирайся в кабину. Сопровождать первую машину хлеба к элеватору большая честь, вспомни это, Мейлах.
Машина исчезла вдали, а народ все еще стоял у края дороги, махая ей вслед руками.
— По коням!
— Погоди с твоим «по коням!» — остановил Яков Бергункер Можарского, уже ухватившего под уздцы своего коня. — А с кем я буду работать?
— Со мной, — ответил Менаше Лойфер.
— А вы еще не разучились жать? — спросил Залмен, заблаговременно отодвигаясь в сторону, опасаясь, что Менаше, по своему обыкновению, надвинет ему кепку на глаза.