Повести, рассказы
Шрифт:
Время от времени Мейлах поднимал с прогретого сена голову и вглядывался — не видна ли уже деревня. У него теперь было лишь одно желание — пусть дорога длится и длится, все отдаляя мгновение, когда придется переступить порог родного дома, из которого, может быть, в такую же лунную летнюю ночь увели Зелдку на виноградник... По дому теперь бегал бы ребенок, ему было бы уже пять лет...
— Вы спите?
— А! — вздрогнул Мейлах.
— А я тут, думаете, первое время спал? Знаете, что тогда думали многие из нас? Продать свои дома и уехать. У вас, не приведи господь, кладбище
Мейлах спрыгнул с подводы и остался стоять посреди улицы, протянувшейся в темную даль двумя рядами домов.
— Это ваш дом? — спросил Цемах, снимая с подводы чемодан.
— Нет, — растерянно ответил Мейлах, — наш дом на той улице. Я к себе сейчас не заеду... Подожду здесь до утра.
— Приехать к себе домой и остаться ночевать на улице?
Подхватив чемодан, Цемах подошел к ближайшему дому и постучался рукоятью кнута в окно.
— Откройте, пожалуйста, дверь — я привез вам гостя. Вашего колхозника привез я вам.
В окошке со спущенными занавесками засветился огонек. Минуту спустя открылась дверь.
Перед Мейлахом стоял Исроэл Ривкин.
2
Расцеловавшись с гостем и хорошенько выплакавшись, Хана ушла на кухню что-нибудь состряпать.
— Исроэл, — обратилась она к мужу, уже успевшему выложить перед гостем все свои грамоты, — Исроэл, может, хватит мучить человека. Мейлахка завтра, кажется, еще не уезжает... Принес бы ты мне лучше охапку курая, я не могу отойти от печи — молоко, не дай бог, сбежит. Ты, вероятно, умоешься с дороги, — сказала она Мейлаху, — вот тебе полотенце...
Ни Исроэл, ни маленькая седеющая Хана с потускневшими от слез глазами, ни их дети, спрыгнувшие с постелей и наполнившие дом звонкими голосами, за все время не обмолвились ни единым словом о том, что здесь стряслось. Разговор за столом вертелся вокруг последних деревенских новостей: кто где работает, кто как работает, сколько в прошлом году получили на трудодень, сколько рассчитывают получить в этом году, кто женился, кто собирается жениться...
— А свадебный подарок ты хоть прихватил с собой? Сразу же после уборки справляем свадьбу — выдаем замуж нашу Тайбл. Что ты стыдишься, доченька? я знал Мейлахку, когда он еще под стол пешком ходил... Ай, и бегут же годы! Тебе уже, думается, около тридцати... А?
Потом разговор зашел о фермах, об МТС, о баштане... Те же разговоры, что вели здесь между собой до войны.
— У нас роют новый артезианский колодец для полива, — вмешалась в разговор Хана, стоявшая в дверях со сложенными на впалой груди руками, — и новый клуб строим... Клуб, говорят, будет стоить уйму денег. Исроэл, сколько?
— Чтобы было где танцевать? — не удержался Мейлах и оглянулся на занавешенные окна.
— Разумеется, раз строят клуб, значит, будет где и потанцевать.
Ответ Исроэла был для Мейлаха настолько неожиданным, что он чуть не
— Где ты собираешься работать? У нас очень туго с людьми.
По тому, как домашние при этих словах переглянулись, Мейлах понял, почему завели с ним разговор об урожае, о клубе, о свадьбах, — так иногда пытаются разговорами отвлечь больного от его страданий. Но немного спустя Мейлаху снова показалось, что люди здесь уже свыклись с соседством могил. «Время — лучший лекарь... Оно залечивает самые тяжкие раны... То, что предано земле, должно быть предано забвению...» — вспомнились ему слова из писем Бенциана.
«Нет, не должно быть забыто, — хотелось кричать Мейлаху, — на каждом шагу буду напоминать вам о могилах. Время не волна, что все уносит с собой».
И дал это почувствовать в своем ответе Исроэлу:
— Пока ничего еще не могу вам сказать. — Он отодвинул от себя стакан остывшего чая, поднялся со стула и принялся расхаживать по комнате широкими беспокойными шагами. — У молодых людей, дядя Исроэл, крепкая память...
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я не мог бы жить в соседстве с могилами.
— Ты, видно, думаешь, — расплакалась Хана, — что нам легко. Здесь разве есть хоть один дом, где бы кого-нибудь не оплакивали?.. Сестра моя с крохотным ребенком тоже лежат на винограднике...
— Довольно, Хана, довольно... Мы уже тут с тобой вдоволь наплакались... Утешит ли, не утешит ли плач, но целую жизнь траур не носят. — Исроэл почти насильно усадил Мейлаха за стол. — Мы тут, думаешь, не читали твоих писем к Бенциану? Ты, видно, думаешь — раз строим клуб, значит, мы уже все забыли... Оттого, что будем носиться с нашей болью, покойники не воскреснут. Не для того, чтобы нам всю жизнь справлять траур, ты и мои дети шли на войну.
— Дядя Исроэл...
— Места, как видишь, у меня теперь, слава богу, больше чем достаточно, и, если тяжело тебе жить у себя, поживи пока у меня.
Из сарая уже несколько раз донеслось пение петухов. Исроэл с детьми поднялись из-за стола.
— Значит, вы опять конюх, дядя Исроэл?
— Когда-то называлось — конюх, а теперь — директор эмтээс. Что ты улыбаешься? Покуда эмтээс придет в себя, наши лошади — это наши тракторы и комбайны... Они — вся наша опора.
Он подмигнул Мейлаху и, войдя в соседнюю комнату с глазу на глаз сказал ему:
— Попрошу тебя об одном — с ней, с моей Ханой, не заводи разговор о винограднике. Она там работает...
— Дядя Исроэл, — спросил Мейлах, глядя в сторону, — найдется здесь покупатель на наш дом?
Исроэл широко раскрыл красноватые глаза, словно чего-то не дослышал.
— Я не смогу здесь жить, дядя Исроэл.
— Так... Значит, ты приехал сюда продать отцовский дом? Ради этого, значит, тащился в такую даль? Не мог, что ли, попросить Бенциана или меня? Сберег бы и время и деньги. Ай, Мейлахка, Мейлахка! Думаешь, что, продав дом, перестанешь тосковать по родным местам? Птицы и те тоскуют о своих гнездах. Кого ты хочешь уверить, Мейлахка? Меня? Меня, даже во сне тосковавшего по степи?